Читать интересную книгу Реликвия - Жозе Эса де Кейрош

— Сеньор, перед вами гроб господень!

Я закрыл зонт. В глубине церковного двора, вымощенного треснувшими плитами, стояла унылая, осевшая, обветшалая церковь с двумя дугообразными дверями; одна из них, видимо лишняя, была заложена кирпичом и замазана известкой; другая — пугливо, робко приоткрыта. К этому убогому храму, отмеченному печатью запустения, лепились с обеих сторон две ветхих пристройки: одна — католического, другая — греко-православного склада, точно сиротки, настигнутые смертью и жмущиеся к коленям матери, тоже почти бездыханной.

Я натянул черные перчатки. В тот же миг на меня с воплями налетели какие-то гнусные оборванцы и стали совать в руки священные сувениры: четки, крестики, ладанки, дощечки, якобы выструганные святым Иосифом, образки, цепочки, пузырьки с иорданской водой, свечи, восковые фигурки святых, литографии с изображением страстей господних, бумажные цветочки из Назарета, освященные камни, оливковые косточки с Елеонской горы, хитоны «того же покроя, что носила дева Мария»! И на самом пороге гроба господня, куда тетечка приказывала вползти на коленях, рыдая и молясь по всей форме, мне пришлось дать оплеуху жулику с бородой анахорета, который хватался за мою куртку и, глядя на меня бешеными, голодными глазами, визгливо требовал, чтобы я купил у него мундштук, сделанный из обломков Ноева ковчега!

— Фу-ты, чтоб тебя… Пусти, скотина!

Так, бранясь и размахивая зонтиком, с которого капала вода, ворвался я в святилище, где христианский мир хранит гробницу своего искупителя. И сразу остановился как вкопанный, почуяв чудесный аромат сирийского табака. На широком мягком возвышении, покрытом наподобие тахты караманским ковром и вытертыми шелковыми подушками, возлежали три величественных бородатых турка и курили наргиле из вишневого дерева. На стене висело их оружие. Кругом на полу чернели табачные плевки. Перед турками стоял оборванный слуга, держа в каждой руке по чашке дымящегося кофе.

Я подумал, что предусмотрительная католическая церковь устроила тут для удобства богомольцев ларек прохладительных и горячительных напитков, и шепнул нашему Поте:

— Прекрасная мысль! Я бы тоже с удовольствием выпил чашечку кофе.

Но весельчак Поте разъяснил, что эти важные бородачи — мусульманская стража; они охраняют христианскую святыню и следят, чтобы у Иисусова гроба не передрались служители соперничающих христианских культов, отуманенные суевериями, фанатизмом и жадностью: католики, как наш падре Пиньейро, православные, у которых крест должен иметь восемь концов, пастыри армяно-грегорианской церкви, копты — потомки поклонников бога Аписа, несторианцы из Халдеи, грузины с Каспия, марониты из Ливана — все одинаково нетерпимые, одинаково озлобленные! И я почувствовал благодарность к воинам Магомета, которые, степенно дымя трубками и держа наготове оружие, блюдут порядок и благолепие вокруг места погребения Христа.

Миновав вход, мы остановились перед квадратным камнем, вделанным в пол. Камень был так гладко отполирован, что в нем отражались огни лампад; он отливал матовым блеском, точно перламутр, и походил на застывший водоем. Поте дернул меня за рукав и сказал, что, по обычаю, мне следует облобызать священный камень, который некогда, в саду Иосифа Аримафейского…

— Знаю, знаю… Облобызать, Топсиус?

— Что ж, лобызайте… — осторожно ответил историограф династии Иродов. — Надеюсь, вы ничем не заразитесь; и тетушка будет довольна.

Я не стал лобызать. Затем, в молчании, мы вступили гуськом в обширное пространство под куполом; верхняя его часть терялась во мраке; круглые окна опоясывали купол изнутри и светились едва различимо, точно жемчужный венец на папской тиаре; подпиравшие свод колонны, тонкие и частые, как прутья решетки, прорезали мрак блестящими штрихами: перед каждой теплилась бронзовая лампада, мерцая красным огоньком. Посреди гулкого пола возвышался длинный саркофаг белого мрамора; над ним нависал балдахин из старинной парчи, расшитый потускневшим от времени золотом. Два ряда светильников тянулись погребальными огнями к двери, узкой, как щель, и завешанной красной тканью. Армянский священник в спущенном на лицо капюшоне, весь утонувший в складках черного облачения, сонно и молчаливо взмахивал кадилом.

Поте снова дернул меня за рукав.

— Гробница!

О, благочестие! О, тетушка! Передо мной, в нескольких вершках от набожных губ, стоял гроб моего господа! И тут же, словно овчарка среди овец, я пустился рыскать в шумной толпе монахов и богомольцев в поисках круглого веснушчатого личика под шляпкой, на которой покачиваются перья чайки! Долго бродил я там, растерянный и оглушенный… То натыкался на францисканца, подпоясанного пеньковой веревкой; то отскакивал от коптского священника, скользившего, точно бесплотный призрак, вслед за своими служками, которые били в бубны времен Озириса; то спотыкался о груду белых одежд, лежавших на каменных плитах, как куль, из которого неслись сокрушенные стенания; потом нечаянно наступил на совершенно голого негра, мирно спавшего под колонной. Время от времени раздавалось священное гудение органа, прокатывалось под мраморным сводом и замирало с глухим ропотом, как разлившаяся по берегу волна; и тут же в другом конце храма возносилось пронзительное, дрожащее пение армян и билось о мраморные стены, как пойманная птица, рвущаяся на волю. У одного из алтарей мне пришлось разнимать двух толстых клириков — латинского и греко-кафолического вероисповедания, — которые обзывали друг друга мошенниками, пылая от ярости и распространяя запах лука. Дальше я увидел кучку русских богомольцев с длинными нечесаными волосами; они пришли пешком откуда-нибудь с Каспия; израненные ноги были обернуты тряпками; они не смели шелохнуться, оцепенев от благоговения, забыв о своих стеклянных четках; иные растерянно мяли в руках войлочные шапки. Оборванные ребятишки кувыркались в темных боковых притворах или клянчили милостыню. Было душно от ладанного дыма. Служители конкурирующих культов хватали меня за полы и наперебой совали мне под нос разные святыни — боевые или божественные: кто шпоры Готфрида Бульонского, кто обломок зеленой трости, которой бивали Христа.

Совсем ошалев, я затесался в процессию кающихся, среди которых, как мне показалось, мелькнули на фоне черных покрывал два гордых белых перышка. Впереди шла монахиня-кармелитка, бормоча что-то по-латыни, и поминутно останавливалась у входов в темные углубления часовен, посвященных страстям господним; их названия повергали паломников в благочестивый ужас: часовня Посрамления, где господа били плетьми; часовня Риз, где с господа сорвали одежду. Затем со свечами в руках мы поднялись по темной лестнице, высеченной в толще скалы… И вдруг вся толпа кающихся повалилась на пол, с воем, визгом, стонами, колотя себя в грудь и взывая к богу в скорбном исступлении. Мы находились на Голгофе.

Часовня, воздвигнутая на скалистой вершине, подавляла чувственным, языческим великолепием. В синем куполе блистали серебряные солнца, знаки Зодиака, созвездия, крылья ангелов, пурпурные цветы; посреди этого ослепительного сверкания свисали на унизанных жемчугом нитях древние символы плодородия — страусовые яйца, священные атрибуты Астарты и Золотого Бахуса. На престоле возвышался алый крест с позолоченным, грубой работы, Христом; он, казалось, ожил и извивался в дрожащем мигании множества свечей, в блеске драгоценной утвари, в чаду благовонных масел, горевших в бронзовых чашах. Зеркальные шары, установленные на цоколях из черного дерева, отражали усыпанные каменьями иконостасы, стены, облицованные яшмой, перламутром, агатом… А на полу, среди огней и блеска, из-под мраморных плит торчала верхушка голой скалы с трещиной, края которой были отполированы долгими веками благочестивых лобзаний и ласк. Какой-то православный архидиакон, весь обросший бородой, истошно вопил: «Сюда был вбит крест господень! Крест честной! Крест животворящий! Господи помилуй! Кирие элейсон! Христос бог наш!»

Раздался взрыв рыданий, еще исступленнее полетели к небу молитвы. Жалобное пение смешивалось со скрипом кадильниц. Кирие элейсон! Кирие элейсон! Тем временем прислужники суетливо шныряли в толпе, встряхивая объемистыми бархатными мешками, куда со звоном сыпались приношения простаков.

Я бежал в смущении. Ученый-летописец Иродов прогуливался во дворе под зонтиком и с наслаждением вдыхал влажный воздух. На нас снова набросилась голодная свора торговцев святынями. Я грубо отпихивал их — и ушел из святого места так же, как пришел: с греховными мыслями и бранью.

По возвращении в гостиницу Топсиус уединился, чтобы записать впечатления от гроба господня, а я остался в вестибюле пить пиво и беседовать с милейшим Поте. Поздно вечером, когда я поднялся в комнату, на столе горела свеча, а мой ученый друг похрапывал на кровати; рядом с ним валялась открытая книга, это была моя книга, которую я прихватил, уезжая из Лиссабона, чтобы с ее помощью коротать досуги в евангельских местах: «Человек с тремя парами брюк». Расшнуровывая ботинки, забрызганные благостной грязью «Крестного пути», я думал о моей Кибеле. У каких священных развалин, под какими памятными деревьями, осенявшими отдых господа, провела она этот дождливый иерусалимский вечер? Может быть, в Кедронской долине? Или у белого надгробия Рахили?