И эту «Победу» я сломал…
Не специально. Что-то само собой лопнуло в шнуре, когда я, усиленно нажимая ручечку, от которой приводилась в движение машина, отъезжая на некоторое расстояние для разгона, пытался перескочить через дверной порог. Но бедная машинка в последнюю, самую отчаянную попытку вдруг беспомощно ткнулась хромированным бампером в порог, откатилась назад и навсегда затихла… Бабушке, разумеется, попало, ну а мне не было ничего… Что с меня, малыша, спрашивать?
В подростковый период, когда я пристрастился было играть с местной шпаной в свару на деньги, «от каторги» спасла меня опять же бабушка. Как именно? А пришла однажды, можно сказать, с «древием суковатым» в руке на танцплощадку, где мы в музыкальной раковине, сидя на полу, с бычками в зубах и тусклой медью в чьей-то фуражке на кону, щурясь от едкого дыма, «тянули масть» и, вопреки правилам, «сорвав банк», гнала меня от парка через весь посёлок, на виду у «добрых людей» до самого дома, приговаривая: «Не-эт, вы только посмотрите, люди добрые, на этого шалопая! Со шпаной связался! На каторгу захотел? Иди-иди, картёжник несчастный, не оглядывайся!»
И как мне было её не любить?
После ужина мы часа полтора читали в бабушкиной комнатке Евангелие, которое в этот вечер всем особенно хотелось слушать, а потом внимали бабушкиным рассказам «про святых угодничков». Особенно поразила Машу история про Алексия – человека Божия, ушедшего из дома накануне первой брачной ночи, скитавшегося «по распутьям мира сего», вернувшегося в родной дом «неузнанным странником» и всю оставшуюся жизнь прожившего «возля родителев и горемышной жены» до самой смерти под видом «неключимово раба». «И побоев множество претерпел, и укоризны…» Лишь «в посмертной записке открылась правда-истина».
– Неужели семейная жизнь такая плохая? – вырвалось у Маши.
– Не плохая, а хужее, – ответила бабушка.
– А как же батюшка Григорий?
– Тык… – и больше ничего не смогла на это ответить.
Часу в десятом к нам заглянул вернувшийся из города отец.
– Здра-асте! – кивнул он всем сразу и с нескрываемым любопытством посмотрел на Машу.
Она немного смутилась, стала одёргивать платье.
– Я на рыбалку, – сказал он бабушке. – А вы, если хотите, можете подняться наверх. Ну что вам тут тесниться? Только, чур, уговор: ничего больше без спросу не трогать. Договорились?
Я кивнул, и он ушёл.
Захватив чайник, чашки и сладости, мы поднялись в мансарду. Бабушка напутствовала нас своим ласковым: «Подите, подите, милые, с Богом». И удалилась в свою каморку проливать благодарные слёзы.
Хорошо было наверху! Мы вышли на балкон. Солнце садилось. Длинные тени от яблонь вытянулись через весь сад. По чёрной глади озера гуляла рыба. Ещё немного, каких-нибудь полчаса, и всё покроется густым мраком тёплой июльской ночи. Кто бы знал, как я любил и этот кажущийся живым мрак, и стреляющие лучи вещего звездопада, и мою таинственную связь в эти бессонные часы с отворяющимися мирами! Совершенно иные чувства навевал день. Марево, скука, беспричинная и безысходная тоска. Ах, скорее бы прошёл этот длинный день, скорее бы ночь, тишина, звездопад, вечность! Связи между днём и ночью я не видел никакой. Это были два полярных мира. И я попытался об этом сказать.
– Да, так, – согласилась Mania. – И тем не менее ночной город я люблю тоже.
– И я! – поддержала Люба. – Особенно когда в верхней части огни зажгут, миллионы огней! Так красиво! Так туда тянет! Как в сказку!
Вера весь вечер молчала. Она всегда молчала больше всех. И это нисколько не удивляло. Почему-то именно ей, хотя внешне и похожей на сестру, к лицу было молчание. Что-то тихое, тёплое и задушевное было в чертах её задумчивого лица. Я любил их обеих, хохотушку и «царевну Несмеяну», как своих родных сестёр с детства. Когда наши мамы жили в ладу, мы семьями ходили друг к другу в гости. Отношения испортились после того, когда Леонид Андреевич, изрядно поддавший, однажды признался во всеуслышание, что с музыкального училища, где познакомился с мамой, а через него – и папа, «укравший мою мечту», её любит. И хотя убедительно просил всех, и особенно свою «дорогую половину» понять его правильно, Ольга Васильевна решительно от этого отказалась. Мало того, при всех отвесила ему оплеуху, плакала и кричала на весь дом, что он ей всю жизнь загубил, «паразит», чтоб сегодня же убирался к… рогатому… Грозилась сегодня же выставить на порог чемодан… Но в тот же вечер «пожалела» опять «и взяла к себе жить»… А вот в гости к нам больше не ходила. Люба рассказывала: «Только папа начнёт собираться к вам, сразу начинается! «Пойдёшь?» – спросит маму. А она: «Ещё не хватало смотреть, как ты на свою любовь пялиться будешь! Мало тебе клуба? И ходит вокруг неё, и ходит, глядеть противно!» – «Где? Кто ходит? Приснилось тебе?» – «Молчал бы, полюбовник несчастный!» И он молчал. Всю жизнь. А вот ко мне и моему отцу Ольга Васильевна относилась с уважением. Чуть что – и сразу тыкала мужа: «Вон! На людей посмотри! А потом на себя!» – «Ну посмотрел. И что?» – «И ничего не заметил?» – «Нет». «Это и странно!»
Когда село солнце, мы вернулись в мансарду. Я включил торшер у журнального столика, мягкий свет оттеснил тени в глубину небольшой, но довольно уютной комнаты. Маша разлила чай, и мы налегли на сладости. Я думаю, никто не будет спорить, если скажу, что многое в нашей влюбленности зависит от того, как наша возлюбленная ест. Уже в одно это можно влюбиться. И я, конечно, влюбился. Мне нравилось в Маше всё. Лев Толстой, например, уверяет, что красивые женщины – дуры, я же, прошу меня извинить, с этим не согласен. Может, ему всю жизнь и попадались одни только красивые дуры, мне, наоборот, дуры некрасивые. Дура в принципе не может быть красивой. На то она и дура. Поэтому считаю, что Толстой хорошо разбирался только в лошадях, а в женской красоте не понимал ничего. Сколько знаю людей, читавших его, и ни один не женился на некрасивой. И я не хочу.
Уже было темно, когда мы вышли на улицу. В домах горел свет, солнечно светились редкие фонари. Где-то брехала собака. Люба с Верой шли впереди, мы с Машей сзади. Проходя мимо дома Елены Сергеевны, Люба с Верой о чём-то перешепнулись и хихикнули. Но я сделал вид, что не заметил.
Поскольку дорога лежала через сосновый бор, а тропинка была узкой, я хотел пропустить Машу вперед, но она сама вдруг взяла меня под руку.
Не знаю, где я в ту минуту был, на седьмом или на каком-нибудь ином небе, но что не на земле – точно. И ничего, кроме своего бьющегося сердца, не слышал. И даже не сразу сообразил, отчего завизжали Вера с Любой. И только когда они, продолжая визжать, попятились назад, увидел трёх «фантомасов» – три фигуры с капроновыми чулками на головах. Эти «разбушевавшиеся фантомасы» были настоящей эпидемией. Сразу же после просмотра фильмов появилась масса анекдотов, автографов на остановках, на стенах в школьных туалетах, везде, а капроновые чулки стали натягивать на головы для хулиганства и ходили по вечерам по улицам и даже на танцы. Просто какое-то поветрие! И угораздило же завезти к нам эту глупую французскую комедию! Может, это и смешно, но в ту минуту нам было не до смеха, хотя в первое мгновение я подумал, шутят, попугают и мимо пройдут. Но когда в руках одного из «фантомасов» блеснуло лезвие ножа, не на шутку перепугался.
– А ну – ша! Быстро заткнулись!
Нас окружили. Тот, что был с ножом, отдёрнул за руки в сторону замолчавших от страха Любу с Верой и встал перед ними, играя ножом. Второй шагнул к Manie, но я загородил ему дорогу.
– Отвали!
И хотел ткнуть пятернёй мне в лицо, но занятия борьбой не прошли даром, я мгновенно среагировал, перехватил руку и хотел бросить через плечо, но он оказался таким тяжёлым, что со всей тяжестью веса так долбанулся головой о ствол сосны, что потерял сознание и придавил меня своим весом к земле. Когда я попытался его сбросить с себя, второй подскочил сбоку и со всей силы хотел пнуть, но я тут же упал на землю, и удар пришёлся по рёбрам «фантомаса». Показалось, даже что-то хрустнуло у него внутри. От силы удара он, как мешок, свалился с меня. Я вскочил и отбежал в сторону. Поверженный «фантомас» от удара пришёл в себя, застонал и, встав на четвереньки, затряс головой. Mania закричала:
– Помогите! Помогите!
К ней подскочил «фантомас» с ножом и, прижав локтем в области шеи к стволу сосны, приставил к горлу нож.
– Слушай сюда-а! Если ты завтра же не уберешься отсюда, тебе хана! Паня-атна-а?
Я было кинулся ей на помощь, но тот, что стоял на четвереньках, бросился мне под ноги, и я полетел через него. Но приземлился удачно. Тут же вскочил. Ко мне кинулся третий, но в это время Люба с Верой пронзительно завизжали. И в то же мгновение раздался милицейский свисток. «Фантомасы» ломанулись в разные стороны. А через несколько секунд к нам, свистя, подбежал Леонид Андреевич. Оказывается, шёл нас встречать. «Мать: иди да иди. Да, говорю, не маленькие, сами придут!.. Что? Свисток? Свисток я всегда с собой ношу. Милицейского свиста больше кулаков боятся… А чего хотели-то?»