Читать интересную книгу Молчание в подарок - Юрий Рытхэу

— Я слышал, что собак в пути не кормят, — заговорил Андрей, плотно завинчивая крышку термоса, — интересно, чем это объясняется?

Не дождавшись ответа, он продолжал:

— Очевидно, собака, знающая, что ее накормят лишь в конце пути, хорошо тянет. Словом, тут играет роль условный рефлекс, павловское учение…

Оттой молча встал, осмотрел лапы собак. Осторожно стянул с лапы вожака надетый вчера кожаный чулок, осмотрел ранку и надел чулок.

Тронулись в путь.

Демонстративное молчание каюра и его явная неприязнь угнетающе подействовали на Андрея, и он замолчал.

Раза два пришлось вставать и помогать на подъеме собакам, но зато всю последнюю треть пути сидели на нарте — ехали под уклон. Оттою иной раз даже приходилось пускать в дело тормозной остол.

В аэропорт прибыли задолго до прилета самолета. Оттой сгрузил с нарты рюкзак ветеринара и протянул ему на прощание руку.

— Нет! — резко сказал Андрей. — Пошли в буфет, выпьем по стакану чаю.

В буфете Андрей сам принес чай, пирожки и сел напротив Оттоя.

— А теперь скажи мне прямо, чем я тебе не угодил? Может, я тебя обидел или твоих родичей? Могло и такое случиться: ведь я еще не знаю всех ваших обычаев… Скажи мне, я не обижусь. Наоборот, скажу тебе спасибо.

— Да ничего такого нет, — просто ответил Оттой. — Все было очень хорошо. В стойбище вы всем понравились. Тутай жалел, что вы так скоро уезжаете.

— Ну, а почему ты тогда всю дорогу молчал, словно немой? Может, у тебя какая-нибудь обида на меня?

— Да нет же! — горячо возразил Оттой. — Просто я… просто я хотел сделать вам приятное.

— Сделать приятное? Ничего не понимаю!

— Я хотел подарить вам молчание… Тишину… Долгое молчание…

Андрей с удивлением уставился на Оттоя и потом, когда смысл сказанного дошел до него, медленно с удивлением произнес:

— Ну, спасибо тебе, Оттой!

Золотозубая

Они шли рядом с южной стороны, оттуда, где нагромождения коричневатых валунов напоминали вылезшее на берег стадо моржей. Это сходство особенно усиливалось в нынешнюю осеннюю штормовую погоду, когда с неба беспрерывно сеялось нечто мокрое — не то дождь, не то морось какая-то, порой превращающаяся в чистый, редкий снегопад. И все же это еще не был настоящий зимний снегопад, потому что снежинки, даже еще не долетая до черной сырой земли, таяли.

Мужчина и мальчик, плотно затянутые в непромокаемые с капюшонами куртки, в высоких резиновых сапогах, медленно шли вдоль кромки берегового припая, мимо сельской бани с большой кучей каменного угля, старого полуразрушенного, завалившегося набок корпуса железного катера, к белым вельботам под высоким дернистым берегом.

Каждый день я их видел, здоровался с ними, но не решался заговорить, хотя по пытливому и любопытному взгляду мужчины угадывалось, что он не прочь отвлечься от постоянного общения с ребенком, завести настоящую мужскую беседу. Но мужчина, по всему видать, был из той же породы, что и я: внутренне застенчив и робок в общении с первыми встречными и незнакомыми. И до сих пор попытка вторжения в новый, незнакомый мир нового человека для меня мучительно трудна.

А заговорить очень хотелось, особенно из-за мальчишки, беленького, какого-то нездешнего своим обликом и поведением, хотя он говорил по-чукотски, и, судя по произношению, язык этот для него был родным.

В сельской столовой, оставшись за утренним стаканом крепкого чая, я осторожно осведомился об этом человеке у местной поварихи, которая одновременно была и официанткой и судомойкой в этом крохотном заведении общественного питания.

— А это Рэмкын с сыном, — сказала повариха. — Чудак-человек все ждет, надеется…

— А чего он ждет? На что надеется? — полюбопытствовал я.

— Надеется, что она вернется, — сказала повариха, — его Золотозубая!

В ее топе послышалось какое-то неодобрение и даже презрение к мужчине и к той, неизвестной мне Золотозубой.

— Мальчишку жалко, — вздохнула повариха.

Она вытирала мокрой тряпкой зеленый пластик на обеденных столах, кружась вокруг меня:

— Уж больно хороший мальчик, прямо ангелочек!

Повариха приблизилась к моему столу, смахнула со лба отсыревшую прядь волос и заговорщически продолжала:

— Прямо не верится, что такая любовь может быть! Три года ждет, и хоть бы на кого глянул.

— А кто она такая, эта Золотозубая? — осторожно спросил я, поневоле завораживаясь звучанием то ли прозвища, то ли фамилии.

— Была одна тут, — скривив губы, произнесла повариха. — В магазине работала.

— А где же она теперь?

Повариха с удивлением посмотрела на меня:

— Как где! В тюрьме, разумеется. Куда же еще оттуда попадают? В этом году кончается срок, так Рэмкын все ждет, когда она вернется.

Я допил свой чай и, поднимаясь из-за стола, задал последний вопрос:

— А что, красивая она была, эта Золотозубая?

— Да какая там красота! Белобрысая, волосы жиденькие, глазки синенькие…

В совхозной конторе я узнал, что Рэмкын уже шесть лет работает на местной электростанции, а родом он из тундрового стойбища. Закончив десятилетку в районном центре, ушел в армию, а отслужив, вернулся в село с хорошей специальностью механика-дизелиста. Женат был на продавщице местного магазина Зое Никульковой, которая отбывает наказание за хищение…

Сама по себе жизненная ситуация внешне казалась довольно банальной, простой до схематичности: наивная, но в общем-то решительная предприимчивая девчонка искала, как быстро и легко разбогатеть. Для этого она избрала, как ей показалось, прямой и простой путь: приехать в отдаленное чукотское село, где покупатель, по ее представлениям, был не шибко грамотный, и контроль не бог весть какой… А так как одной, здоровой и молодой девахе, все же тоскливо, решила пока выйти замуж за местного пария.

Примерно такая картина сложилась у меня в голове, но что-то было во всем этом недосказанное, какой-то намек на тайну.

Все же было бы интересно поговорить с самим Рэмкыном. Сначала мы здоровались, затем стали обмениваться замечаниями по поводу погоды, потому что именно она и держала меня в селении, из которого в эту пору можно было выбраться только вертолетом.

— Неделю еще посидите, — уверенно сказал Рэмкын, присаживаясь рядом на полузанесенные галькой и песком китовые челюсти. — Сейчас такое время. А перед самыми морозами дней десять постоит ясная, тихая погода — только летай.

— Откуда вы все это знаете? — с невольной усмешкой спросил я его.

— Все знают, — просто ответил Рэмкын. — Так бывает каждый год, и все об этом знают.

Рядом, чуть поодаль, играл мальчик. Он не вмешивался в наш разговор и вообще был на удивление тихим и послушным. Он что-то мастерил из мокрого песка, передвигал куски плавника, камешки и при этом все время что-то говорил, погруженный в собственный, созданный детским воображением мир. Я хорошо помнил этот оставшийся в далеком детстве мир: только в нем я был по-настоящему свободен, был кем угодно: и действующим лицом, и всесильным распорядителем, и даже создателем. Такого ощущения свободы и могущества я больше никогда и нигде не испытывал, кроме как во время детских игр наедине с собой.

Рэмкын смотрел в море, слегка прищурившись, как человек, которому зрение никаких хлопот не доставляет — видеть хорошо доступное глазу для него так же естественно, как дышать, ходить…

— Жаль, что в этом году пароходов больше не будет, — сказал он с тоской в голосе. — Все что надо, все привезли: и топливо, и стройматериалы, и товары разные…

Сказав это, он сразу оборвал фразу и, пытливо всмотревшись в мое лицо — знаю ли я его историю? — замолчал, а потом тихо сказал:

— Она совсем не такая…

И еще раз глянул на меня. А что мне сказать? Не собирался я затевать разговора о ней, не спрашивал его.

— Все, что говорят о ней плохого — неправда, — продолжал Рэмкын.

Я не знал, что делать. В моем представлении уже сложился облик Зои: невысокая, плотная девчонка со светлыми тонкими волосами. Ничем особенным не примечательное лицо, может быть только веснушки. И крупный рот с тонкими полураскрытыми губами, за которыми блестят золотые зубы… Иначе откуда у нее такое прозвище — Золотозубая?

Чтобы хоть что-то сказать, я спросил:

— Думаешь, ее неправильно осудили?

Рэмкын ответил сразу:

— Да нет! Осудили ее правильно. Больно много наворовала. Могли и больше дать, да из-за ребенка срок уменьшили… И все-таки она не такая. Она очень хорошая! Когда ее судили, так жалко было, что я чуть не плакал. Может, даже и плакал внутренними слезами, но внешне не показывал…

Это был первый порыв к откровенности у Рэмкына. Но продолжался он недолго. Он вдруг словно бы спохватился, умолк, и на его лице появилось выражение недовольства. Несколько минут он так молчал, наблюдал за играющим сыном, и понемногу лицо его менялось, светлело, будто на хмурую осеннюю тундру вдруг упали пробившиеся сквозь облака солнечные лучи. Он смотрел на ребенка, и такая любовь светилась в его глазах, что даже весь его собственный облик преобразился, переполненный нежностью и теплотой. Обычно угрюмый на вид, он сейчас выглядел совершенно другим, и я, грешным делом, позавидовал ему, потому что у меня тоже были дети, но они как-то незаметно и быстро превратились из вот таких вот прелестных малышей в чуть ли не моих сверстников со множеством взрослых проблем. Позавидовал прежде всего его пока незамутненной надежде и ощущению того, что он как бы видел собственное продолжение в будущем, еще верил в то, что может руководить этим будущим, превратить свою веру в действительность.