Читать интересную книгу Еще жива - Алекс Адамс

Память выбирает этот момент, чтобы сделать следующий шаг, как будто она ждала этого всю предыдущую жизнь. Урок физики в девятом классе. Из заднего ряда раздается голос Дерека Кина: «Если вы чувствуете, что кто-то пукнул, это значит, что вы вдохнули молекулы дерьма пукающего».

В наказание Дерека оставили после уроков, но самое интересное то, что в ответ он получил брюзжащее «формально вы правы, мистер Кин» от учителя, который редко когда был доволен. Мистер Крейн. Интересно, он умер от «коня белого»? Наверняка нет. Он и тогда уже был словно занесен из античности. Джеймс даже спустя годы любил шутить по этому поводу и говорил, что он с удовольствием датировал бы лицо мистера Крейна методом радиоуглеродного анализа.

Я не хочу, чтобы Лиза сгорела. Ни сейчас, ни в будущем. Я не хочу вдохнуть ее молекулы в свои легкие, где они, впитавшись, превратятся в меня.

Хруст от ботинок, ступающих по траве, отвлекает меня от зловещих фантазий. Первым появляется солдат.

– Мы принесли еду, – заявляет он.

Широкая улыбка меняет его внешность. Этот человек горд тем, что является добытчиком. Он хорошо обученный защитник, хотя победные огоньки в его глазах скорее свидетельствуют о том, что это не столько результат обучения, сколько его природное свойство. За это я просто обязана поблагодарить солдата на его родном языке.

– Grazie![22]

Он смеется, обнимает меня, хлопает по спине.

– Хорошо, хорошо.

Швейцарец, окруженный золотистой аурой, держит на плечах убитую козу как библейский символ зла. Голова животного свисает под неестественным углом, на его горле вторым ртом разверзлась дыра. Когда он сваливает добычу у костра, я вижу, где пули пробили ее шкуру.

– Вы же ее застрелили. Зачем нужно было резать ей горло? – спрашиваю я.

– А как, по-твоему, без этого стечет кровь? Приготовь ее.

Лиза подскакивает и на неверных ногах вываливается из освещенного круга. Звуки ее рвоты заглушают писк насекомых.

– У меня нет иного опыта приготовления мяса, кроме как из аккуратно упакованных кусков, купленных в супермаркете, – говорю я. – Но это не значит, что я не хочу учиться.

Из рюкзака я вытаскиваю остро отточенный разделочный нож. Мои руки трясутся.

Солдат берет у швейцарца веревку.

– Я помогу.

Хотя здесь достаточно света, глаза швейцарца остаются жесткими и темными. Он опускается у костра.

– Это работа для женщин.

Мы делаем то, что должны делать. Это слова президента перед тем, как анархия выдавила правительство из цитадели власти. Мы делаем то, что должны делать. Я это сделала. Я делаю это. Иначе я просто свалюсь в то, что осталось от моей жизни, где постепенно увяну и превращусь в пыль.

Мы делаем то, что должны делать. Эти слова не приносят мне утешения, пока я обдираю шкуру с козы, как с окровавленного банана. Кишки вываливаются мне под ноги; я пытаюсь себя убедить, что это всего лишь приготовленная бабушкой колбаса, сложенная на траве. Когда коза уже выглядит не животным, а бесформенным пластом мяса, подвешенным в витрине мясной лавки, я вытираю глаза рукавом и обнаруживаю, что они влажные.

Рядом вырастает фигура солдата.

– Дай-ка мне.

Он протягивает руку, и я отдаю ему нож.

– Куда вы направляетесь?

– В Бриндизи.

– А… К кораблям, да?

– Да.

Проворно мелькающее лезвие говорит о том, что нож оказался в знающих свое дело руках.

– Вам уже приходилось этим заниматься?

– Да, в моей семье. У нас была ферма с…

Он останавливается и вдавливает пальцем свой нос.

– Свиньями?

– И куры. Я был еще совсем мальчик, когда научился разделывать мясо. Мой отец учил меня.

– Вы знаете, живы ли ваши родные?

– Они умерли. Сестра… может быть. Она живет с семьей в Риме. А ваши?

– Умерли.

Его глаза светятся сочувствием.

– Но мы здесь, правда?

– Пока да.

– Вы не должны терять надежду.

– Иногда это трудно.

– Да, трудно. Может, труднее, чем людям когда-нибудь приходилось. Но мы здесь.

Он поднимает две козьи ноги.

– И сегодня у нас есть еда.

Вскоре мы достигаем такой сытости, какую никто из нас не испытывал уже многие недели. Козлятина жесткая, жилистая, пережаренная, но мне плевать. Глотая кусок за куском, я представляю себя в хорошем ресторане, поглощающей бифштекс, в то время как официант вьется рядом с бутылкой вина, готовый снова наполнить мой бокал.

Солдат впивается зубами в свою долю, отрывая от нее волокнистые куски.

– Прошу прощения, – говорит он, замечая, что я за ним наблюдаю.

Я перестаю жевать, чтобы ответить:

– Не нужно извиняться. Так приятно наслаждаться едой в компании друзей.

Он поднимает свою солдатскую флягу и пьет из нее за меня.

Друзья. Можно ли считать этих людей друзьями? Лиза с каждым днем отдаляется все больше, а швейцарец не способен на что-либо более душевное, чем недовольное рычание. Только солдат, случайно примкнувший к нам, вызывает у меня желание довериться. И сейчас каждый из них в пределах характерной для него роли. Швейцарец вгрызается в свой кусок мяса, озираясь на других, как будто кто-то из нас может отнять у него его порцию. Рядом с ним Лиза отрезает кукольного размера кусочки моим ножом для резки овощей. Ее волосы спутанным жирным водопадом свешиваются на лицо, скрывая, как она жует и глотает.

Вскоре мой живот наполняется едой до предела, и я ощущаю знакомое теперь мне дрожание. Воткнув нож в очередной кусок мяса, солдат улыбается, протягивая его мне.

– Ешь, ешь.

– Уже не могу. Слишком много еды.

– Ты очень худая, – смеясь, говорит он.

Я тоже смеюсь, потому что мы все тощие и нам понадобится много больше, чем одна эта трапеза, чтобы вновь нарастить на себе достаточно плоти.

– Ты очень скоро станешь толстой, – внезапно произносит швейцарец, – если монстр внутри тебя не умрет.

Я жую, глотаю и размышляю, имел ли когда-нибудь швейцарец хорошие манеры или это только изменившийся мир лишил его их. Солдат смотрит на меня.

– Я беременна.

Лиза уставилась на меня сквозь огонь своим единственным глазом, теперь ее челюсти не двигаются.

– Ты мне не сказала, – говорит она, – почему ты молчала?

– Потому что у нас было много других забот.

– А я тебя считала своей подругой.

Швейцарец смеется, но в его смехе нет радости.

– Женщины.

Потом, закопав объедки, располагаемся вокруг костра, итальянец придвигается ко мне поближе.

– У тебя будет бамбино?[23] Я пойду с тобой в Бриндизи, прослежу, чтобы ты была в безопасности. Моя страна, мой народ…

Он делает жест, будто переламывает прутик надвое.

– Спасибо.

Он герой. Улицы городов по всему миру завалены трупами таких, как он.

Мне снятся мыши, разбойники и обещания, которые я не могу выполнить. Все это преследует меня, пока я не просыпаюсь. Место, где лежал солдат, пусто. Под низко свисающими ветвями дерева стоит швейцарец и вглядывается в ночную тьму. Хотя он стоит ко мне спиной и не может знать, что я открыла глаза, он говорит:

– Солдат ушел.

– Куда он отправился?

– Говорю тебе, ушел.

– Вот так взял и ушел? Не попрощавшись?

– Он сказал чао.

– Среди ночи.

– Его намерения изменились, он заявил, что хочет разыскать свою сестру, если она еще жива. Я показал ему направление и проследил, как он пошел к дороге.

Когда швейцарец оборачивается, я вижу, что он держит что-то в руках. Ледяные пальцы сжимают мое сердце, заставляя меня облиться холодным потом.

– Это его пистолет.

– Он отдал пистолет мне. Это подарок.

Я не верю швейцарцу. Но теперь у него есть пистолет, а у меня нет ничего, что можно было бы противопоставить ему. Поэтому я ничего не говорю. Сжавшись, я придвигаюсь поближе к угасающему костру и наблюдаю, как он полирует оружие полой своей рубахи.

Я не произношу то, что вертится у меня на языке. Я не произношу эти слова из-за страха, опасаясь, что высказанные вслух, они обретут силу реальности.

Солдат мертв. Солдат мертв. Солдат мертв.

Тогда

– Рауля нет.

Джеймс стоит, привалившись к косяку входной двери моей квартиры. Он шумно, тяжело дышит, его кожа такого же оттенка, как у фигур мадам Тюссо.

– Надо же, мне очень жаль.

Это случалось и раньше, когда у одного из нас или обоих было разбито сердце. Обычно вечер заканчивался чрезмерной выпивкой и болезненными рассказами о других прошлых любовных связях, но сегодня все иначе. Сегодня Джеймс выглядит так, будто выдирался на свободу из гроба.

– Что произошло? Мне казалось, что вы, ребята, живете душа в душу.

– Он не ушел. – Джеймс выплевывает слова, как оливковые косточки. – Он умер. Умер. Умер.

Его долговязая фигура складывается, опускаясь на пол.

– Умер.

– Умер?

Я не могу в это поверить, но, признаться, не удивлена, хотя и не могу объяснить почему. Только где-то глубоко внутри я что-то знаю, чего знать не хотела бы.