Читать интересную книгу Только одна ночь - Анатолий Сульянов

Уху готовили всей семьей: отец чистил рыбу, Толя потрошил, мать мыла нарезанные кусочки, солила и укладывала в кастрюлю, бабушка Варвара топила печь. Все были заняты, работали сосредоточенно и молча, лишь изредка переговариваясь между собой; чаще других слышался голос бабушки Варвары — она поучала то торопливую мать, то медлительного отца, не туда положившего тряпку или нож.

За стол уселись к полудню; распаренные и разгоряченные от жарко натопленной печи и беготни, сразу приутихли, вдыхая сладкий аромат свежей наваристой ухи, ст которой медленно поднимался, источая рыбные запахи, густой, клубящийся пар. Первую миску ухи с большим куском рыбы, по давнему семейному обычаю, бабушка налила отцу, потом внуку, а уж затем дочери; остатки с двумя рыбными хвостами плеснула в свою миску.

Из открытых настежь окон в дом врывались волны теплого ветра, шевеля марлевыми занавесками, изгибая поднимавшийся от мисок пар.

— Хорошо лето, — сказал отец. — Рожь вымахала по грудь, овес колос налил. Скоро сенокос начнется. Харчей, мать, готовь поболе.

— Пошто так, милый?

— Теперь нас, мужиков, двое. Толя пойдет, я ему уж и косу сделал.

— Доброе дело, — согласилась бабушка, поглядывая на внука. — Оно-то и правда: пусть ума набирается да силой запасается.

Все было переговорено, когда в сенях кто-то шумно затопал; на пороге показалась соседка с широко открытыми глазами и бледным лицом.

— Война, люди добрые, война! Господи, спаси и помилуй! — Она повернулась к иконе, перекрестилась и заголосила…

Толя увидел, как медленно поднялся со скамьи отец и отрешенно обвел всех вмиг потускневшим взором; лицо отца потемнело, собралось в морщины, осунулось, как после долгой болезни. Прошлой весной, спасая тонущих колхозных лошадей, он провалился под лед, простудился и надолго слег. Теперь вот лицо такое же бледное, морщинистое, каким было после выхода из больницы.

Отец медленно вышел из-за стола, взглянул в окно на спешащих к сельсовету людей, обнял сына, поцеловал его волосы и тихо сказал:

— Вот и отрыбалили мы с тобой, сынок.

Толя не понимал случившегося, но чувствовал, что произошло что-то страшное, и, когда отец шагнул к распахнутой настежь двери, он схватил его за руку и истошно закричал:

— Папань, не уходи! Родненький, не уходи!..

Письма с фронта приходили не часто, и каждый раз Толя, получив от почтальона треугольник с почерком отца, мчался домой и кричал на всю улицу: «Папаня с фронта письмо прислал. Ура!»

Последнее письмо пришло в начале октября, а вслед за ним — служебное, с чужим, незнакомым почерком.

Домой Толя не бежал, как обычно, а шел, то и дело тревожно поглядывая на конверт из серой бумаги, чьей-то рукой написанную на нем его фамилию, едва заметный почтовый штемпель; шагал неторопливо — чувствовал, что несет какую-то нехорошую новость. Открыл перекосившуюся калитку, на пороге долго стучал, сбивая с подшитых валенок первый снег; дверь отворил плечом, бочком вошел в дом и протянул письмо матери.

Запричитала, заохала мать, тяжело осев на пол. «Осиротели мы, сынок родненький… Нет больше твоего папани…» Завыла, заголосила бабка Варвара…

Что-то оборвалось в груди у Толи и тяжелым камнем упало вниз, сгибая его, лишая сил и подламывая ноги; он бросился к распластавшейся на полу матери, прижался к ее теплому вздрагивающему телу, шепча ей в спутанные над ухом густые волосы: «Мамочка, не надо… Не плачь, мамочка… Не плачь…»

Потеря отца отозвалась в Толе мучительной неутихающей болью, перечеркнула все радостное и светлое, что было в нем. Ему становилось жутко темными длинными вечерами, когда он один оставался в доме — мать подолгу пропадала на ферме; боязно было подняться с деревянной скамьи и поправить едва тлевший фитилек коптилки, казалось, что в каждом углу, под полом и под печкой сидят страшные чудовища… О погибшем отце Толя думал постоянно, отец виделся ему во сне. Он шел стороной, не оглядываясь. Толя пытался остановить его, кричал вслед, но отец даже не оборачивался, исчезал, будто растворялся в темноте…

Ему стало еще страшнее, когда от воспаления легких умер соседний мальчишка Федор, с которым он вместе рос, ходил в школу, играл «в Чапаева». Хороший был мальчик, и вдруг его не стало. А стоит ли появляться на свет, думал Толя, чтобы потом умереть? Уж лучше и не родиться. Бабка Варвара говорила, что есть жизнь и на том свете, там райские сады. «На земле человек — гость, — говорила она, качая головой. — Побыл, помучился и за страдания в рай. Чем больше, Толюшка, на земле страдаешь, тем лучше будет на том свете».

— А где этот рай? — спрашивал Толя.

— На небе, внучек, на небе.

— А там рыбалка есть?

— Не гневи бога, пострел негодный! Кака-така рыбалка? Беспонятливый ты, как твой отец, царство ему небесное. Тот не верил в бога, и ты, антихрист, в него весь.

С приближением фронта закрыли школу, почти все Толины друзья пошли работать на фермы, в поле, в мастерские. Стал работать и Толя. Он вставал затемно, а приходил домой поздно вечером уставшим и часто засыпал за столом, не доев пустые щи, положив давно не стриженную голову рядом с миской. Мать смотрела на него и тихонько плакала. «Работящий — в отца, — думала она, — только силенок маловато. Детское ли это дело — навоз с фермы вывозить на поля… Наворочается за день — ни рук, ни ног не чует…»

Поздней осенью немцы подошли к соседней деревне. Ночью их разведка выскочила к крайним избам. Из сараев и омшанников, превращенных в огневые точки, по разведке ударили разрозненные очереди ручных пулеметов, темноту полосовали трассы светящихся пуль, гулко рвали ночной воздух взрывы ручных гранат. Под покровом ночи большинство жителей, собрав домашний скарб и запасы продовольствия, на оставшихся в колхозе лошадях покинули село; от домов неслись завывания старух, возбужденные крики стариков, выносящих на улицу собранные в узлы вещи, плач детей, рев коров, визг поросят.

У Скорняковых из всего имущества оставалось самое дорогое и необходимое — корова. Толя вытолкал корову из хлева, упираясь плечом в ее мягкий бок, привязал к саням. Вбежал в дом, схватил большой узел и потащил на улицу. Бабка Варвара сидела на возу, держа под мышками старые, подшитые валенки, оставшиеся то ли от отца, то ли от деда. Мать суетилась, не зная, что делать, за что хвататься.

— Кур, сынок, лови! — кричала она, подавая ему мешок.

Толя схватил мешок, вбежал в курятник, схватил несколько крайних на нашесте кур и принялся запихивать их в мешок; в курятнике поднялся гвалт: куры в темноте бились крыльями о жерди, падали на землю, носились, натыкаясь на его ноги, по курятнику.

С грохотом один за другим разорвались два снаряда, Толя заспешил, но поймать в темноте разбежавшихся кур оказалось делом невозможным. Перевязав мешок, бросил его в сани, схватил за руку мать. Со стороны села, захваченного немцами, послышался гул моторов; между колхозной ригой и соседним сараем ударила мина, выхватив из темноты испуганно стригущую ушами лошадь.

— Что же вы ждете? Немцы уже возле школы! — закричал кто-то из темноты. — Двигайте к лугу, оттель на мост, пока не взорвали!

Толя схватил вожжи. Напуганная взрывами лошадь рванулась с места. Сзади надвигался гул натужно ревущих моторов; то тут, то там рвались мины, свистели осколки, полыхали огромные костры вспыхнувших построек. Толя торопился. Нужно было успеть проскочить луг, а там до леса — рукой подать; можно было пустить лошадь во весь ход, но недолго пробежит стельная корова, она и так едва перебирает ногами. «Что же делать?» — спрашивал он себя, видя, как отблески взрывов приближаются, преследуя отступавший обоз. После одного из них по саням ударила волна горячего воздуха; их корова осела на задние ноги, задрала голову и, будто подкошенная, рухнула на землю; веревка, которой она была привязана, натянулась и оборвалась. Толя остановил лошадь, кинул вожжи закутанной в платок матери, подбежал к корове и испуганно замер: из развороченного осколками живота выплывали на снег темные внутренности…

Мать соскочила на снег, упала на колени, обняла корову за шею, припала к ее широкому, белеющему в темноте лбу и заголосила, не замечая ни рвущихся мин, ни рассекающих темноту пулеметных трасс. Толя едва разжал ей руки, довел до саней, схватил вожжи… Лошадь с места взяла трусцой, кося глазами в сторону горевшего села…

В родные места они вернулись после декабрьского наступления Красной Армии; то, что раньше называлось их селом, теперь стало рядом торчавших печных труб; отступая, немцы сожгли все дома и постройки, взорвали церковь и школу.

Заплакала, запричитала бабка Варвара, стоя на пепелище, когда их сгрузили с большущих саней; мать безучастно сидела на узлах, изредка поводя ввалившимися глазами. Она будто и не видела ни сгоревшего села, ни бабки Варвары, ни покрытого снегом пепелища…