Читать интересную книгу Необычайный крестовый поход влюбленного кастрата, или Как лилия в шипах - Фернандо Аррабаль

Я бы с удовольствием побеседовал с ним об этом способе казни – коль скоро исполнение приговора поручено мне, хотя до многих моих коллег по части и целому подобного опыта мне далеко, – если бы вдруг не вспомнил о молоке, которое поставил кипятить на плитку в подвале под бдительным присмотром мыши по имени Гектор. Я сказал: «Отбой», – и боюсь, он подумал, будто я намекаю на Венеру Милосскую, – однако молоко по определению убегает быстрее, чем прикованные к постели пациенты.

К счастью, Тео и Сесилия, вальс мои тысячетактный, так и лежали, переплетясь телами, хоть и не плели корзин, равно равнодушные к действиям полиции и к ее речам.

LXV

Поняв, что я отказываюсь казнить Тео наотрез, правительство решило расправиться с ним собственными силами и злодейским ударом из-за угла во все колокола. А ведь куда меньше понадобилось Ван Гогу, чтобы окриветь на левое ухо в битве при Лепанте. Это импотентное и империалистическое правительство было просто сборищем глупых, как многоточия, лодырей, которые не умели и курицу ощипать, не сделав ей больно. А Тео-то был орешком покрепче, хоть и ложился с курами.

Тем не менее, в тот день, когда они установили вокруг Корпуса четыре сторожевые вышки, на порядок выше прежних, все мы повесили головы и носы на квинту.

Это никуда не годилось! Мы на вышки плевали с вышки еще повыше, нам от них было ни жарко, ни холодно, зато холодно стало соседям, которым эти вышки застили солнце, и вдобавок им стало скучно, потому что все, на много километров вокруг да около и около того, только тем и развлекались, что смотрели на нас в бинокли.

Мышь по имени Гектор приуныла, узнав эти новости: ведь она любила Тео не меньше, чем сало и сыр, питая особую склонность к овернскому с плесенью. Чтобы утешить меня, она читала наизусть басни Лафонтена на кухонной латыни, так как этого автора и это помещение предпочитала всем другим.

Сесилия, принцесса моя Фульская, первой среди равных увидела новые вышки. На следующий день на них водрузили самые лучшие снайперские винтовки (именуемые за меткость «непогрешимыми»). Когда я впервые разглядел их, это был такой удар, что целых два часа я путал снежную бабу с Красной Шапочкой. Тео же был так занят, милосердно облегчая страдания умирающих, что ничего этого из своего окна не видел.

Министр внутренних дел приказал мне оставить Тео одного в палате на последнем этаже с открытыми настежь окнами. Я сказал ему, что он должен сделать выбор между огнем, водой и медными трубами. Мне надоело его слушать, и я забросал телефон вонючим сыром. Я был сыт по горло его тайнами, пахнувшими не лучше. Он мягко стелил, да я страдал бессонницей.

Из-за «непогрешимых», окруживших Корпус Неизлечимых с магазинами и казенными частями, я задумался о бессмертии души, нантерских грушах и адамовом яблоке. Тео, безмятежный, как канарейка в клетке, похоронил последнего отравленного пациента, который лежал подле него, нездешний и неподвижный, точно лилии, которым негоже прясть.

LXVI

«Непогрешимые» против неизлечимых... я не мог поверить своим глазам. Лучшие штурмовики страны (которых чернь без эмоций именовала «непогрешимыми») овладели позициями на вышках и всеобщим вниманием и вскидывали свои винтовки с оптическим прицелом, меняя плечо, как перчатки. Они держали нас на мушке и в ежовых рукавицах. Правительство перешло к действиям, пользуясь своей монополией, как одноименной игрой, благодаря неумеренной склонности к простейшим решениям. И они еще смеют говорить нам о мафии, которая, по крайней мере, знает толк во взрывчатых веществах и героине!

«НЕПОГРЕШИМЫЕ» ОТКРЫЛИ ОГОНЬ ПО КОРПУСУ

Этот вандализм заслуживает отдельной главы, но я уже слишком далеко продвинулся в 66-й. Те из моих рисковых и резвых читателей, кто хочет узнать об этом больше, всегда могут заглянуть в оружейный каталог Сент-Этьена и на Тронскую ярмарку во время оплаченного отпуска.

И ведь ни один из этих ужасных «непогрешимых», оказавшись на высоте, не воспользовался случаем и не проповедовал Евангелие от Иоанна. От Матфея, впрочем, тоже. Весь первый день напролет они пытались осыпать Тео градом пуль и насмешек, но ни один не попал в десятку, хотя многие в молоко, вернее, в кровь. Потому что:

ОНИ ЗАСТРЕЛИЛИ ТРЕХ НЕИЗЛЕЧИМЫХ!

Да, тремя пулями в затылок, чет и нечет! Я думал было объявить голодовку в знак протеста против этих крутых и всмятку мер, но решил, что протестовать подобает протестанту, а не доброму католику. Вдобавок голодное брюхо, как известно, глухо, а мне следовало обратиться в слух, чтобы сдвинуться с мертвой точки.

Премьер-министр позвонил мне в растрепанных чувствах и без расчески. Он просил у меня прощения за промахи, допущенные его остолопами-штурмовиками. Я не имел ни малейшего желания вступать в разговоры с премьер-министром, когда по мне палили со всех углов и на каждом шагу. Какой срам! Мой чистый Корпус, блестевший, как новенький башмак, после этой пальбы из винтовок, смазанных лучше, чем мои пациенты, был весь засыпан битым стеклом, забрызган кровью, пропитан яростью и отчаянием, отмыть которые куда как труднее.

Премьер-министр (лицемер и недомерок!) умолял меня по телефону надеть на Тео алый халат, чтобы снайперы лучше видели его на фоне своей серости. Но если они не могли разглядеть Тео, не объяснялось ли это их верхоглядством? Разве он был такой уж трудной мишенью?

Мне стало до того грустно, что я попросил Тео развеселить меня проверенным способом – стансами со стаканом. С безмерной любовью и безразмерным состраданием он сказал мне: «Вы неважно выглядите. Надо, пожалуй, мне и вами заняться». И, чтобы отмыть пол, мы вдвоем несколько часов носили воду и заливали глаза, испив до дна горькую чашу.

LXVII

Какой скандал! Пальба не прекращалась ни днем, ни ночью, ни в промежутке. И я задавался вопросами: смогу ли я дописать роман, которому не хватало на глазок всего пяти глав? Не сочтут ли мои издатели весь этот гром и треск выстрелов рекламной шумихой? Успею ли я к старту гонки за литературными премиями и зелеными воротничками? И, кстати о воротничках, распахнет ли передо мной Академия свои двери, или я поцелую замок?

Через три дня я был вынужден оповестить весь свет и его четыре стороны:

«НЕИЗЛЕЧИМЫХ ИЗ КОРПУСА ОТСТРЕЛИВАЮТ. НА ПОМОЩЬ!»

«Непогрешимые» были глухи, как тощие коровы, и продолжали палить с вышек, сея разрушения и платя нам свинцом. Неизлечимые гибли в пляске шальных пуль.

Сесилия, облачко мое кремовое, плакала, невзирая на всю свою сдержанность, и храбрилась как зайчонок, которому насыпали на хвост соли. Тео любовно подбадривал ее меж двух огней.

Правительство было так удручено, что больше мне не звонило, за исключением министра юстиции, да и тот не раскрывал рта. Ему хотелось оправдаться за все промашки «непогрешимых», но по нам-то они не промахивались! Я предложил ему воздвигнуть памятник неизвестному неизлечимому – ведь хороший товар сам себе реклама.

Тео разрывался между умирающими, расточая им ласки и поцелуи, нашептывая нежнейшие слова, пока те истекали отнюдь не голубой кровью, орошая грядущие нивы. Он так замотался, что забыл свою неразлучную склянку с цианидом, которую всегда носил на коротком поводке ради долгой жизни.

Невзирая на свистопляску, я должен заявить во всеуслышание из уважения к истине – ибо я всегда был джентльменом, – что Сесилия, горка моя ампирная, даровала мне свои груди de visu{54} и in fine.{55} Обе сразу, а не одну за другой, как она имела обыкновение дарить их Тео, который спал, держа губы сжатыми, а рот на замке и не обращая внимания на одинокую, покинутую и загнанную в тупик грудь. А случилось вот что: гремели выстрелы, падали вокруг меня неизлечимые, как вдруг Сесилия, дщерь моя Сионская, упала навзничь и осталась на нем лежать в забытьи. Халат ее распахнулся, глаза, напротив того, закрылись, и, лежа так, она позволила мне увидеть обе свои груди, подобные двум кубкам «Формулы-1». О захлестнувшей меня буре чувств мои непредвзятые и твердокаменные читатели могут составить представление, почитав «Антологию дрожи», которую я составляю и планирую издать как вклад в изучение испанского гриппа. Я ощутил, как моя любовь к ней стремительно взмыла во мне подобно кавалерийскому полку... ведь истинное чувство допускает любые вольности. Но я счел своим долгом обуздать этот трепет, дабы заняться приготовлением супа с котом, с тревогой обнаружив, что больше нет никакого «потом».

LXVIII

Неизлечимые были так перепуганы непрестанной пальбой и градом пуль, изрешетившим Корпус, что в один миг и два счета переименовали себя в «выживших»; запах пороха ударил им в голову, и они не могли больше ломать ее над спасением головы Тео. Сам же я, увлекаемый водоворотом событий и печальным вальсом пуль, которые, отскакивая рикошетом, прищелкивали негромко и неброско, особенно когда ошибались мишенью, попросил у Тео руки Сесилии, чащи моей лесной благоухающей. Чуть не плача, думал я об этом мире, который стал до того материалистическим, что сам Сократ не покончил бы с собой ради него, даже если б только для этого воскрес.