Тео находил именно те слова, самые отборные и сдобренные шоколадным соусом, что каждый умирающий мечтает услышать, стоя одной ногой в могиле, а другой в стремени, даже если он уже не способен отличить автоматический карабин от Энгровой скрипки! Какой непревзойденный драматург!
То, что какой-то присяжный заседатель, не обладающий популярностью утенка Дональда и Пифа, вместе взятых, имел наглость осудить Тео, называя его вдобавок кулинаром, приводило меня в такую ярость, что я готов был съесть собственную шляпу, хотя обычно ношу охотничий берет.
Когда адвокат позвонил с просьбой зачитать свидетельство о рождении Тео, я предъявил ему мою чековую книжку на предъявителя. Таким образом я смог убедиться, что адвокаты ничегошеньки не видят по телефону. Подслеповатая команда!
Выйдя из себя – хоть я и замкнут по натуре, – я потребовал, чтобы он прекратил донимать меня звонками, если все, что ему надо, – просто поболтать. В противном случае я передам трубку мой лошади, которая, кстати, жаждет справиться о здоровье его конька.
LII
Я был очень, очень зол! Адвокат Тео (вот ведь голова садовая и чучело огородное!) оказался дураком на букву «м», не верившим ни в Бога, ни в сосиски по-перигорски. Я весь кипел, слушая, даже без зубочистки, как он толкует мне о своем клиенте. Он был так до-тошен и ре-тошен, что, не будь он адвокатом, ему бы и сапожную щетку никто не доверил.
Мышь по имени Гектор ненавидела его, как могут ненавидеть только мыши. Она советовала мне, едва раздавался голос крючкотвора в телефонной трубке, бежать, подобрав штаны и теряя семимильные сапоги. Она была штучка потоньше парфянской стрелы и при этом попышнее Пышки. Милая моя зверушка! При всей ее застенчивости стены ей всегда были нипочем. Благодаря ей я узнал, что адвокат был еще и заикой почище фарфоровой лавки: его поражал спонтанный паралич языка, проходивший лишь когда он открывал рот. Что правосудие доверило нелегкую и почетную миссию защиты такого преступника, как Тео, этому ходячему риску, выкормышу сераля, который обещал показать, где раки зимуют, лишь для того, чтобы сварить их с укропом, – это было выше моего понимания и выходного пособия!
Но, положа руку на сердце, разве это беззаконие застигло меня врасплох и в ночном колпаке? Разве не было на моем веку, и даже в два ряда, тьмы-тьмущей хирургов, оперировавших ощупью с 3% зрения и в сумерках богов? Разве не было в эти смутные времена легиона врачей (палачей!), не знавших ни в зуб ногой, ни под зад коленом, какие ингредиенты входят в состав прописываемых ими лекарств, и даже не пробовавших коктейля Молотова за завтраком? Покуда число покойников и узников неуклонно возрастало на две изнаночные петли, все врачи и адвокаты високосными рядами по нечетным числам парковались под «кирпичом» с полнехонькими кубышками и рычагами управления в руках!
Каким же надо было обладать терпением, когда боги жаждали и веяло ветром революции при отсутствии материальных претензий! Как мог я терпеть этих каналий, кровопийц и балаболов, не унесенных ветром?
Медицина была мифом, который выдумали охотники за скальпами, будучи не в силах объяснить самозарождение. А что сказать об адвокатах, которые к тому же дали свое имя овощу, не столь эзотерическому, сколь экзотическому? Хорошо еще, что они не бессмертны, иначе пришлось бы Академии приобретать лишние кресла по цене простых кухонных табуреток!
Разве можно было здраво судить Тео после самоубийств Сократа и Мисимы, цикуты и цикады, ары смеющегося и ары рыдающего, после зверского убийства Генриха IV и не менее зверского – Авеля, после весьма подозрительной кончины Золя и еще более подозрительной – дам на вилле Гамбе?{38} Депрессия и декомпрессия одолели меня с места в карьер, как лошадь адвоката, к прискорбию моему, затронутая в этой главе.
LIII
Когда министр юстиции позвонил в восемь часов вечера, я было решил, что он хочет продать мне южную половину тропика Козерога. Он был так возбужден!
Но если Тео был Аттилой, за которого держали его судьи, то почему же он не умел ездить верхом? Да и трава в огороде всегда вырастала вновь после того, как он там прогуливался. К тому же, будь все это правдой – а это было ложью со всех точек зрения, – даже на крыше бельведера им ничего не стоило скосить траву, вытоптанную его конем.
До чего унизительно было для меня, цвета медицинской братии и ее сливок с кислого молока, целых двенадцать минут слушать министра, который за все время разговора ни разу, хотя бы из деликатности или на худой конец из политкорректности, не признал, что Сесилия, кисея моя воздушная, – прекраснейшее на свете создание! Он был просто жалким недоумком! Любая мышь, да хоть Гектор, способна была понять в тысячу раз лучше, чем этот тупой министр, любовь, переполнявшую мое сердце, как шампанское чашу терпения. Но разве пришло бы кому-нибудь в голову доверить пост президента республики мыши по имени Гектор, в том маловероятном случае, если бы она согласилась? Ну что за олухи!
Почему должно было колыхать Тео, что на него повесили тысячу убийств, если он знать не знал, о суде? И не говорите, что он свалился с луны, потому что он на нее отродясь не летал. До чего же плохо все они умели считать! И как пошло и мелочно это делали! Что за неучи с языками за зубами! Они пытались оскорбить Тео и поставить под сомнение его труд, тяжкий, как доля бедняка на постном масле. Мафиози! Сборище трутней! Суд присяжных – если верить протоколам, которые передавал мне адвокат, – допустил неслыханную вольность, заслушав показания нескольких профессиональных свидетелей, ровным счетом ничего не видевших. Завистники! Почему вместо того, чтобы слушать стукачей, они не пригласили дуэт ударников, который бы им в лучшем виде сыграл и спел, хоть на латыни? Чурбаны неотесанные!
Вот как вершится правосудие в этой стране, где судьи идут на поводу у любого горлопана лишь потому, что тот слышал звон, не зная где он, не говоря о том, что элементарная тактичность требовала бы обойти его молчанием и объехать на кривой козе.
Дворцы правосудия следовало бы воздвигать на перекрестках. Скольких дорожных происшествий это позволило бы избежать!
Что подумали бы о суде над Тео от рогов до копыт Людовик XVI и Робеспьер, подними они головы, потерянные ни за понюшку табаку? Но моя любовь к Сесилии, поцелую моему под покровом ночи, была выше всех этих привходящих обстоятельств и казарменной пошлости с левой ноги.
LIV
То, что моим обаятельным и взыскательным читателям было известно с сорок восьмой главы, так называемые «медицинские власти страны» узнали с большим опозданием, зато сразу взяли быка за рога. Плагиаторы! Министр здравоохранения зачитал мне по телефону докладную записку моих «коллег» – истинное птичье молоко любви человеческой, без дураков и без огонька. Нечего сказать, открыли Америку эти паяцы!
Судите сами, вот основополагающий документ, еще не выряженный в заячьи перья, – я составил его лично и своевременно за много лет до моих, с позволения сказать, «коллег», блиставших своим отсутствием и рубиновыми ногтями:
МОЙ ФУНДАМЕНТАЛЬНЫЙ ВКЛАД В НАУКУ
Эпидемия в фазе, предшествующей смерти, делает умирающих гофрированными шлангами, новенькими с иголочки и с бору по елочке.
— Больные в этой терминальной стадии купаются в исступленном оптимизме и в лавандовой воде. Ванна эта отнюдь не мешает им отойти в мир иной, однако со здоровым духом в здоровом теле!
— Неизлечимые на этой завершающей фазе высказывают несуразные суждения и безумные идеи вслух без малейшего стеснения, даже в присутствии несовершеннолетних.
— Неуместные восторги и завышенная самооценка приводят к самым тяжким душевным расстройствам и температурной кривой до ста в час, за исключением случая оборотной стороны медали.
— На этом финальном, как одноименная спортивная борьба, этапе они тем не менее переживают самую пылкую в своей жизни любовь. От такой любви залихорадит и лошадь, а человеку впору кричать благим матом и бить тревогу смертным боем.
— Они видятся себе неистово любимыми кем-то, кто осыпает их цветами, воспевает в стихах и акростихах, ямбах, дактилях и птеродактилях в славном королевстве лилий. На самом же деле так называемые «возлюбленные» презирают их или в лучшем случае держат за несносных зануд с прибором, невзирая на ошеломляющий прогресс божьего дара в сравнении с яичницей.
— Их научные теории, путаные и бредовые, не выдерживают критики в глазах разумного человека, как песчинка Паскаля{39} в кегельбане.
— В дни, предшествующие смерти, убедить Неизлечимых в том, что они не лучше всех, невозможно даже в белых перчатках и грассируя. Они становятся такими фанатиками, что, одинаково непринужденно беседуя хоть с мышью, хоть с крысой, садятся на своего конька и – раз-два – проходят в дамки.