слишком далеко и, немного смущаясь, прошептала над растением один из простеньких заговоров, которыми пользовалась, сколько себя помнила. В таких незатейливых песенках была особая сила и искренность, совсем непохожая на велеричавые баллады сказителей, таких же бродячих и бездомных, как я, но куда более уважаемых. Произнеся знакомые слова, я будто воочию увидела, как с началом червеня промеж зеленых розеток зажигаются свечки соцветий. Розовые, белые, сиреневые, крапчатые – яркие брызги меленьких цветов на долгое время превратят обычный сорняк в настоящее чудо, с которым не каждая холеная садовая красавица потягаться сумеет. И я отступилась.
Но желание заиметь такие же крепкие корни, как у сбереженного волчьего боба, уже проросло в моем сердце.
Осторожное покашливание словно вытянуло по хребту хворостиной. Я резко выпрямилась и повернулась к непрошеному гостю. Точнее, гостье. Та самая Марьяна, которую я спасла от морового червя, робко улыбалась мне через грядки. Памятуя, что только благодаря ей мы с конем не остались встречать осень на тракте, я выдохнула и растянула губы в ответной улыбке.
После избавления девчонки от невесть как попавшей в ее тело навьей твари я еще седьмицу жила в доме головы, следя, чтобы выздоровление шло как надо. Впрочем, Марьяна удивительно скоро пошла на поправку. Молодое тело с радостью начало выздоравливать, словно каждая капелька крови торопилась забыть пережитый ужас. Поэтому вот уже седьмицы три, как я только снабжала Артемия снадобьями, но саму девушку не видела.
Я по привычке окинула Марьяну цепким взглядом лекаря: как она двигается, куда смотрит, какое выражение принимает ее лицо. Ничего не напоминало о тени, что грозила ей еще недавно. От моего пристального внимания девушка покраснела, но против ожидания не смутилась, а высоко вскинула голову и озорно подмигнула:
- Что, нравлюсь?
- Конечно. А изнутри еще больше. Прекрасно помню это яркое зрелище, – сухо отозвалась я. И снова удивилась – Марьяна не скуксилась от резких слов, а, напротив, заливисто расхохоталась и подошла ближе. Я снова, как тогда, когда увидела ее впервые, залюбовалась по-собольи мягкими темными волосами. О том, что несколько раз отбрасывала надоедливую белую косу испачканными в земле руками, предпочла не вспоминать.
- Я поблагодарить хотела, – Марьяна ковырнула носком сапожка – недешевого, надо заметить – мерзлую землю и, наконец, показала руки. На маленьких ладонях лежал серебристый сверток. По краю мелькнула зеленая нитка. Я неловко приняла подарок и глянула поверх него на девушку. Мои губы чуть шевельнулись, выпуская на свободу пару слов – едва заметных, будто прикосновение перышка к коже. Человек ничего не почувствует, а все, что я увижу – как на секунду сменится выражение его лица. Станет похотливым, жестким, злым, равнодушным – но настоящим.
Или же останется смущенно-улыбчивым, как только что произошло с Марьяной.
Передав мне сверток, Марьяна сцепила пальцы в замок и указала подбородком на мои ладони, сжавшие дар немного сильней необходимого.
- Откроешь? Хочу проверить, подойдет ли. Хотя у меня глаз наметанный, но я тебя видела, словно сквозь воду, могла и оплошать.
Я не торопилась разворачивать ткань, хотя она так приятно грела кожу, что удержаться было сложно. Смотрела внимательно на девушку, а та не отводила синих глаз: только изогнула тонкую черную бровь, будто спрашивала, что опять мне не нравится.
- Про воду – это жар...
- Да я знаю, кто ты! – перебила она меня, махнув рукой. - Не трудись. Мы здесь в Приречье к раганам относимся так же, как и к иным кудесникам – волхвам или ведуньям. Конечно, направо и налево о том не кричим. Сама понимаешь, любопытных ушей и длинных языков вокруг гораздо больше, чем довольно для нескучной жизни. Но тебе рады. Ну... почти все, – на последних словах дочка головы наконец-то смутилась по-настоящему и дернула себя за косу тем же жестом, что я часто видела в зеркале. Внутри проклюнулась робкая надежда, что, может, и не только в выдирании волос мы с ней похожи.
Я, наконец, развернула ее подарок, встряхнула и тихо охнула. Прекрасная тонко выделанная куртка – снаружи кожа, пропитанная составом от намокания, внутри теплый мех, упрятанный в мягкий бархатный подвой, – тускло сверкнула в редких лучах осеннего солнца. Капюшон оказался оторочен тем же мехом, что был вшит внутрь. По краю рукавов и вороту вилась тонкая изящная вышивка. Я провела подушечкой пальца по шелковистым ниткам.
В душе шевельнулось что-то давно позабытое. Какое-то почти незнакомое чувство – когда тебя распирает восторгом, словно ты проглотила облако, и оно теперь ширится внутри, поднимает тебя к небесам, и вот-вот ты разлетишься облаком пуха и взорвешься брызгами радости. И чтобы этого не случилось, чтобы остаться целой, нужно бежать как можно скорее к маме или подружке, рассказать всем, выплеснуть на них хоть немного этой радости, чтобы не разорвало и удалось еще хоть разок пережить нечто подобное. Такое бывает только в детстве – счастье от подарка, который хочешь, но знаешь, что никогда не получишь – и вдруг получаешь.
Марьяна осторожно вытащила куртку у меня из рук и набросила на плечи. Четырехлистники клевера скользнули по щеке, и мне захотелось по-кошачьи потереться о них лицом. Синеглазая девушка улыбнулась мне и кивнула:
- Тебе очень идет. И с размером я все же угадала, славно. В наших краях осень подчас не теплее зимы бывает. А если знахарка сама сляжет с простудой, кто ж будет других лечить?
- Спасибо, – хрипло выдохнула я, не решаясь тронуть красивейшую вещь грязными руками. Марьяна кивнула и пошла вкруг дома к калитке. Уже заворачивая за угол, она вдруг обернулась и крикнула мне, все так же стоявшей посреди огорода со сжатыми в кулаки пальцами:
- Можно я еще загляну? Просто так, поболтать?
Наверно, я все еще была под впечатлением от новой куртки – ничем другим не объяснить то, что мои губы сами собой шевельнулись, а голос дал петуха, говоря:
- Заходи.
Дочка головы радостно помахала мне рукой и убежала, звонко стукнув просевшей дверцей калитки.
А я стояла и качала головой, как заводная игрушка, пытаясь понять, что такого в воздухе этой деревни, что я разрешила кому-то приходить в гости?
* * *
Проведя целый день в делах, к вечеру я не чуяла ног. Доплелась до пахнущей свежесрубленным деревом кровати и упала на нее ничком, раскинув руки. Сил не осталось ни на что. Надо было встать и сменить грязную одежду на ночную рубаху, но коварный голосок внутри нашептывал, что иногда можно и закрыть глаза на чистоту.
Наверно, он все же добился