Читать интересную книгу У самого Черного моря. Книга III - Михаил Авдеев

Анна Петровна пишет: «В справке почему-то ничего не сказано о сестре Софье, ей тогда был 21 год. Она тоже погибла в том же концлагере, на территории совхоза „Красный“.

Вот уже 25 лет я работаю, как и мои родители, в школе. Только труд помогает мне бороться с пережитым горем.

Не исключено, что кто-то из подсудимых убивал моих родных. Требую самой суровой кары над ними».

«В этом концлагере замучили моего брата Василия, — пишет жительница Симферополя Варвара Прохоровна Охременко. — Его вытащили из колодца 21 апреля сорок четвертого года, а 22 были похороны. И я там была с больной матерью. Она инвалид первой группы, не ходила. Упросила отвезти ее на коляске. А я носила воду консервной банкой и обмывала лицо брата… Такой кошмар не забудешь».

Леонид Пантелеевич Банскалинский просит трибунал выслушать его, так как он является не только очевидцем злодеяний, совершенных фашистами и их прихвостнями в концлагере, но и сам там на всю жизнь получил зарубку. Он попал в лагерь смерти вместе с другими молодыми подпольщиками Ялты. Бывшие узники В. Гончарук, А. Золотых, А. Степаненко видели, как их товарища, 16-летнего комсомольца Леонида Банскалинского за попытку к бегству один из карателей плеткой бил по лицу. «Хлыст палача попал парнишке прямо в глаз, — утверждает А. Степаненко. — Окровавленного Леонида поволокли в тифозный барак, где никто никого не лечил».

А это из Феодосии:

«Пишу письмо и не могу сдержать рыданий, — сообщает Лидия Ефимовна Пахомова. — Нашего брата Костю увезли в лагерь в сентябре 1943 года вместе с другими подпольщиками — Богдановой, Шепелевой. Мать тут же поехала узнать, но за колючей проволокой стояли добровольцы. Очень даже возможно, что тот или другой из подсудимых и бросил брата в яму…».

«Я не знаю, чья проклятая рука оборвала жизнь моих родных: матери Натальи Ивановны, отца Андрея Дмитриевича, дяди Александра Дмитриевича, — сообщает жительница областного центра Нина Андреевна Андрющенко. — Их забрали в гестапо 18 сентября 1943 года, а 10 октября расстреляли.

Может, это сделали те, что сидят сейчас на скамье подсудимых? Ведь и они осиротили столько семей, эти проклятые подонки, уничтожив прекрасных людей. И потому им — самая суровая кара!»

Каждая строка писем дышит гневом.

«Я волнуюсь и не могу складно написать, — пишет Екатерина Дмитриевна Дундук, потерявшая мужа. — Да и как можно спокойно говорить о наболевшем. Ведь эту боль я ношу почти 30 лет. Пусть моя израненная душа хоть в какой-то мере подскажет вам, судьи, какой выбрать приговор».

«Можно рассказывать до бесконечности, как фашисты и их пособники жгли наши села, бросали детей за ноги в огонь, а по остальным давали очередь из автомата, — вспоминает, словно кошмарный сон, Елена Егоровна Макеенко, у которой расстреляли отца, мать, сестру, а брат погиб на фронте. — Я пронесу эту боль в сердце через всю жизнь. И таких много. Потому и счет палачам велик. Поэтому и получить они должны сполна…».

Председатель Трибунала зачитывает документы об итогах эксгумации останков жертв фашизма, расстрелянных в урочище Дубки, акты судебномедицинской экспертизы и республиканской Комиссии по расследованию преступлений, совершенных гитлеровцами, их пособниками из 152-го добровольческого батальона СД на территории лагеря смерти в совхозе «Красный».

К микрофону подходит Мария Севастьяновна Скороит и начинает свой горестный рассказ. У нее был сын. Звали его Сергеем. Ее надежда и опора. Фашисты арестовали его здесь, в Симферополе, незадолго до прихода наших войск. Матери удалось его увидеть еще раз после этого. Старушка крепится, закрывает глаза. Сейчас ей вновь видится сын. Двадцатидвухлетний, полный сил…

— Он сказал мне тогда: «Мамочка, не плачь. Скоро придут наши. Тебе хорошо будет. Прости меня, мать. Я не мог поступить иначе».

Старушка плачет.

— Через несколько дней в город пришли наши, — продолжает Мария Севастьяновна. — Многие женщины, потерявшие своих, ходили и разыскивали их. Наши поиски окончились в Дубках. Сережу вытащили из ямы, и я его сразу узнала. Больше ничего не помню. Меня в беспамятстве привезли домой люди.

Последние слова опять обрывает стон. Ее мокрое лицо обращено туда, к барьеру, где согнулись в три погибели убийцы. И вот-вот сорвутся с губ матери гневные справедливые слова: «Почему мертвы наши дети и почему, по какому праву еще живы палачи?»

Дает показания Антонина Константиновна Ивлева из Старого Крыма. В концлагере расстреляли ее мужа. Ирина Александровна Платонова за три дня до прихода наших войск потеряла 17-летнего брата. Через шесть дней, 15 апреля 1944 года, ее отец и мать привезли юношу из Дубков, чтобы похоронить на кладбище. Он был застрелен в затылок.

Люди, раскапывавшие эти страшные ямы, видели, что к трупам взрослых прикручены проволокой и маленькие дети…

— А у меня, — говорит Антонина Андреевна Анисимова, — замучили двух братьев — подпольщиков. Младшему было 16 лет…

И вновь суд слышит горестную повесть, вновь сквозь плач встает перед присутствующими в зале жизнь двух замечательных парней, не склонивших голову перед фашизмом.

Один за другим дают показания пострадавшие, раскрывая все новые и новые преступления фашистского отребья.

…Начинается допрос свидетелей. Трибунал вызывает Курмамбета Сейтумерова. Входит невысокий человечек, худощавый, смуглый, с большим носом. Бывший сослуживец подсудимых. Из того же 152-го добровольческого батальона СД. С его появлением палачи чувствуют себя совсем неуютно. Этот знает многое, от него не отмахнешься. Он называет каждого убийцу поименно. Со всеми отлично знаком.

Свидетель ничего не скрывает. Он с готовностью рассказывает о своей «службе», о «работе» подсудимых Хожаметова, Куртвелиева, Абжелилова, Саланатова, Парасотченко и Кулика.

Жуткие картины встают перед глазами сулей и сидящих в зале. Сейтумеров сам видел, как фашистские прихвостни стреляли в затылок невинным жертвам, творили черную расправу у ям в Дубках и у колодцев в самом лагере смерти. Теперь доподлинно ясно, как это было. Особенно детально свидетель описал массовое уничтожение узников в ночь с 10 на 11 апреля 1944 г.

У колодцев не было ограждения. Их выкопали незадолго до казни. Глубина по 20–25 метров. Две зияющие дыры в земле. В одном немного горькой воды, другой — сух. Людей подводили к краю. Ставили на колени, стреляли в затылок и ногой сталкивали вниз. Некоторых — живыми…

Я не мог не рассказать здесь обо всем этом. Не мог потому, что иначе нельзя понять тех чувств, которые мы испытывали, освобождая от гитлеровцев каждый город, любое село. Тем более — Севастополь.

Мы не раз видели на стенах плакаты, где была изображена женщина с прижавшимся к ней ребенком. На них направлен фашистский штык.

«Воин Красной Армии, спаси!» — кричали плакаты.

И это не было «агитацией». Это взывали о помощи те, кого мы обязаны спасти.

Что было бы, если бы мы еще запоздали. Страшно подумать!

Потому вы поймете нашу ненависть, ярость, с которой даже необстрелянные, молодые летчики шли в атаку, не думая о своей жизни.

По законам летного братства

В бою человека узнаешь сразу. Храбр он или трус. Опытен или новичок. Способен на мгновенные решения в критические минуты или теряется…

— В чем-то ты прав. — Я размышлял над словами Гриба и перебирал в памяти многие судьбы и биографии. — Прав, наверное, в основном. Но так узнаешь скорее солдата, а не человека. Недаром в народе говорят насчет пуда соли, который необходимо «съесть», прежде чем вынесешь безошибочное суждение о знакомом.

— Твоя поговорка, может быть, справедлива для мирной жизни. А воздушная схватка — это как сконцентрированные в секунды многие и многие годы. Да и не только годы — характер, воля, миропонимание. В небе — человек как на ладони.

— В жизни люди меняются…

Так мы ни о чем и не договорились тогда, во время старого спора у капонира.

Но прошли десятилетия, а дискуссию эту я вспоминал не раз. И понял: в конечном итоге мы были правы оба. Главное, что не ошиблись в основном — в нерушимости отчаянного и прекрасного летного братства.

Порукой тому — сотни писем, которые пришли ко мне от однополчан после войны. И среди великого множества размышлений, воспоминаний, обстоятельств, затронутых в них, хочется выделить здесь строки из трех писем.

Из первого:

«С разными людьми сводили меня дороги войны. И среди них особенно дорогим и близким сохранился в памяти образ Владимира Ивановича Воронова.

Да и кто из нас забудет его лихие атаки, спокойствие, выдержку, невозмутимость. И прекрасную душу, товарищество…».

Из второго:

«…Не тот ли это генерал-лейтенант Воронов, товарищ командир, который сейчас командует морской авиацией Черноморского флота? Имя и отчество совпадают — Владимир Иванович.