Деревенская детвора играет в войнушку в холодных домах, забитых под завязку детьми беженцев из восточной зоны или Судетов. Деревенская детвора до последнего лежит в постели по утрам, чтобы обмануть голод и проспать завтрак, которого все равно не будет. Если им показать книжку с картинками, они тут же начинают соревноваться в том, как было бы лучше убить персонажей или животных с картинок. Два раза я слышал, как попавшие под бомбежку малыши, которые еще толком не научились говорить, до жути четко произносили слово totschlagen [24]. Население этой деревни на Везере за год увеличилось в десять раз, новые жители всё приезжают и приезжают в эти домики с черепичными крышами, уже охваченные воспаленной ненавистью, завистью и голодом, которые сопутствуют перенаселению. В лачуге, где вместо стекол в окнах бутербродная бумага, живет Генри, немецкий парнишка из Судетов, отдавший часть ноги во время войны на Балтике, а в этом году отдавший свое сердце англичанам, на которых он работает. Английский майор подарил ему часы, и по ночам, когда спать слишком холодно, Генри читает Эдгара Уоллеса [25] в оригинале. В другой ледяной комнатушке стоит кровать немецко-венгерской девушки, которую тут приютили. Днем она помогает семье местного врача или гуляет по южному берегу Везера и скучает по Будапешту. Два раза она пыталась покончить с собой, приняв снотворное. Теперь весь дом ждет третьего раза.
Да, немецкие деревни выглядят зарубцевавшимися ранами по сравнению с кровоточащими руинами городов, леса в полном порядке, но это благополучие — лишь видимость. Несколько дней я живу у эвакуированной семьи на полуразрушенном хуторе, где нет ни земли, ни скота, в небольшой деревне неподалеку от Дармштадта. Чтобы добраться туда, надо пройти через дубовый лесок на склоне синеющих в дымке гор. По ущелью извивается древнеримская дорога. В этих краях много старых заброшенных мельниц, стоящих у романтично шумящих ручьев. В канаве валяются остатки картотеки бывшего лагеря вермахта — о войне здесь больше ничего не напоминает. Но как-то вечером мы сидим на кухне и разговариваем, раздается стук в дверь, в кухню заходит маленький мальчик с обветренными раскрасневшимися щеками и хочет поиграть с ребенком хозяев — худенькой пятилетней девочкой, которая на протяжении двух лет каждую ночь сидела в подвале. Когда ее спрашиваешь, хочет ли она в подарок на Рождество новую куклу вместо старой Seppelchen [26], которая пережила столько же ночей в подвале, сколько и хозяйка, девочка отвечает, что лучше попросит на Рождество бутерброд с толстым слоем масла. Но о таких подарках можно только мечтать. Когда она очень хорошо себя ведет, ей иногда дают бутерброд с маргарином и сахаром, и это в принципе предел ее мечтаний. А вот пришедшему мальчику, кажется, нет необходимости мечтать о настоящих бутербродах.
— Hänschen hat dicke Backen [27], — говорит кто-то, и Гансик неловко улыбается. Да, у Гансика и правда пухлые щечки, а в правой руке он держит огроменный бутерброд. Происходит эпохальная встреча между двумя разными бутербродами, двумя разными Германиями: нищей и зажиточной, благополучной и сомнительной. Папа Гансика работал прокурором в нацистском суде, теперь он отошел от Blut [28] и вернулся к Boden [29]. Купил самый большой участок земли в деревне — после краха страны! — и живет примерно в сто раз лучше, чем эвакуированные бывшие узники концлагерей, которых размещают в полуразрушенных, заброшенных деревенских домах.
Пребывают ли люди в унынии? Конечно пребывают, но что толку? По вечерам мы сидим у печи и говорим о том, что произошло и продолжает происходить в стране. Вот коммунист, он провел в Бухенвальде девять лет, и эти годы навсегда отпечатались морщинами на лбу, вокруг рта и глаз. Он скорбит по несостоявшейся революции, по жесткому потрясению, огонь которого должен был очистить Германию и напрочь выжечь все нацистские отбросы, которые теперь расцветают и делают Германию еще более недовольной, несчастной и усталой. Он считает, что в апреле 1945 года были все условия для кратковременного, но мощного бунта. Так почему же ничего не вышло? Потому что победившие капиталистические западные страны не хотели антинацистской революции. Армии победителей изолировали революционные группировки в Германии, вместо того чтобы окружить Германию защитным кольцом из пушек и дать немцам возможность самим покончить с тем, что им было ненавистно. Революционные массы в концлагерях никто не отправил домой сразу, их высылали небольшими безопасными группами, солдат освобождали очень маленькими группами, а отряды сопротивления в городах часто подвергались жесткой денацификации еще до конца войны, союзники отбирали у них оружие, а взамен давали Spruchkammern, благодаря чему прокуроры-нацисты покупают хутора, а противостоявшие нацизму рабочие умирают с голоду.
Эта теория, которой придерживаются не только коммунисты, очень распространена и добавляет интересный нюанс к тезису коммунистов о том, что между немецкими рабочими партиями царит единство. Предпосылки такого единства на почве неприятия нацизма в дни краха, несомненно, имелись, однако Народный фронт, о котором многие мечтали и который во многих местах действительно поднялся, продержался недолго. Либеральные элементы отказывались сотрудничать с рабочими, между социал-демократами и коммунистами возник раскол. Коммунисты, которые при любом удобном случае по понятным тактическим причинам подчеркивают, что они именно немецкая партия, хотя военнопленные, возвращающиеся из СССР, считают их антирусскими пропагандистами (правда, военнопленные исхудали донельзя), уверены, что именно это и привело к краху Германии. Однако есть много немецких антинацистов, желавших совсем другого исхода, — это люди, которые отказываются от единства без свободы, предлагаемого им коммунистами, и сожале-ют, что антинацистские настроения весной 1945 года не привели ни к чему, кроме партийного раскола и бессилия перед реакцией, в конце концов одержавшей верх. Теплившаяся долгих двенадцать лет мечта о революции умерла, и Weimarmännen [30] родились заново.
Вот почему люди пребывают в унынии — они лишились последних иллюзий и надежд. В унынии из-за того, что у всех такие разные бутерброды, и еще из-за множества других, совершенно несущественных, но жизненно важных мелочей. Какое-то время мы стоим у дома в сумерках и смотрим на проступающий из тумана ястребиный профиль замка Франкенштейн. Мы стоим и смотрим на лес, через который я накануне пришел сюда, и один из товарищей говорит, что даже лес далеко не так невинен, как выглядит. В апреле 1945 года там повесили непокорных мальчишек, которые сбежали из фольксштурма домой к маме. Гансик «с пухлыми щечками» уже доел свой бутерброд и играет под дубом с худой пятилетней девочкой. Прокурор, заделавшийся фермером, везет последний на сегодня воз дров из своего леса. Даже приветственно поднимает вверх кнут. О, американская ирония!