снег, какие тучи? Раскрыть Врану глаза раздражённо хочется, на «овраг» этот посмотреть — и глазам-то раскрыться совсем не сложно, не то что рукой пошевелить или головой, и хоть оглядеться Врану до судорог охота, но…
Теребят эти не то ногти его, не то коряги лесные дальше, ниже — спать-то он прямо так завалился, ни тулуп, Баей во время её обряда распахнутый, не поправил, ни штаны обратно в сапоги не заправил, и ощупывают его эти прикосновения колкие, изучают. По рукаву тулупа пробегают, по рубахе шерстяной скользят, до пояса Баи добираются, его процарапывают — и вдруг в сторону отшатываются, на пряжку железную наткнувшись.
— Снять бы тебе это, да поскорее, — далёкий теперь голос замечает. — В жару такую разве в тулупах да рубахах шерстяных ходят? Зажаришься ведь, в жару собственном задохнёшься, лето на дворе, уснул ты под лучами полуденными, а от такого и умереть недолго…
«Лето? Только что зима же у тебя была», — вновь почти вылетает из Врана, но тут новая странность происходит: лёгкими-лёгкими его руки становятся, невесомыми почти, словно приглашают его, разрешают ему: давай, можно, можно, стяни ты пояс этот глупый, ненужный тебе совсем, только тулуп на тебе такой же бесполезный держащий.
Сказала Бая ему: не разговаривай ни с кем, ни на какие вопросы не отвечай, мол, донимать тебя не станут, в покое оставят. И вот это — «донимать не станут», так это у местных называется? Вран-то простодушно полагал, что о лютах Бая речь вела, их в виду имела, Верена этого с Неревом, например, — а она, оказывается, к нечистке его в гости запихнула?
Возмущается Вран, но чуть-чуть, лениво — слишком сильно его под себя истома горячая подминает, никаким чувствам места не оставляет. Только глазам, губам да рукам теперь волю даёт.
— Лето быстро зиму сменяет, моргнуть не успеешь, как год пройдёт, — объясняет ему голос услужливо и громче уже: снова приблизилось. — Зимой под снегом полежал, весной водицей залило, летом солнце подкоптило — лежишь уже тут, бедный, месяц за месяцем идёт, солнце с луной местами меняются, а тело твоё гниёт, гниёт, гниёт… Бедные руки твои, бедные пальцы твои — во что превратились, костьми белыми стали, а кости эти посерели, скоро совсем уж лес тебя заберёт, да не волком по нему бегать будешь, а мертвецом злым, потерянным — потерял ты свою перчаточку, а я тебе её принесла, ты возьми её, возьми…
Гладят руку Врана ногти острые, уже не так ласково гладят — требовательно, с нажимом, почти в кожу его впиваясь.
— Возьми перчатку, — цедит голос. — Возьми перчатку! Ужели думаешь, мамка я твоя, чтобы всю ночь тебя упрашивать? Плачет по тебе мамка, глаз не смыкает, высохла вся, ножик твой в руках крутит — возьми перчатку, меня поблагодари, да домой к тебе пойдём, мамку твою утешим. Единственного сына потеряла, мучается, места себе найти не может — сына единственного надо вернуть…
«Не единственный я сын», — вяло думает Вран.
Нечто совсем в бешенство приходит:
— Онемел ты, что ли? Коли есть тебе что сказать мне, так скажи, а не с мыслями своими разговаривай! Тут я, здесь я, Бая пред тобой стоит, пришла я с матерью своей, будем судьбу твою решать! Зайцем ты, говорил, стать хочешь? Или хорём острозубым? Ответь Бае с матерью её, ждать нас не заставляй!
Зайцы, хори, Бая с какой-то матерью, которая почему-то должна судьбу Врана решать… Голос и впрямь на голос Баи похож становится, да только не трогает это Врана уже: совсем уж он чушь городит, совсем в склочно-крикливый превращается — не верит Вран, что способна Бая таким голосом на него визжать.
— Ах так? — зло выплёвывает нечто, и дёргается Вран от боли: ногти, нет — когти, когти настоящие в его руку впиваются и кожу злобно раздирают. — Не говорит так, значит, Бая? А что ты знаешь о Бае? В глаза её заглядываешься, волос её запах вдыхаешь — осмелишься ли всё это при муже её повторить? Третьего волчонка от него уже родила, сильного волчонка, складного, век в лесу волком свободным проживёт, а не гнить там будет, как…
Руки Врана всё ещё легки — этим Вран и пользуется. Выкручивает руку, выгибает кисть стремительно — и вслепую пряжкой железной в сторону голоса тычет, лишь бы не слышать больше тарабарщины этой бессмысленной.
Шипит голос, снова его куда-то от Врана отбрасывает — и ещё большая тяжесть на Врана рушится, ещё больший жар по телу его разливается, и кажется Врану, что горят глаза его, грудь горит, что выжжет это нечто его сейчас дотла, если Вран нужное ему не выполнит — но Вран лишь упрямо зубы стискивает и глаза крепче зажмуривает.
И внезапно в настоящий сон проваливается.
— Как у себя дома развалился, — презрительно говорит голос вдруг.
Вран вздрагивает, едва глаза от неожиданности не открывая, но вовремя спохватывается.
Гудит голова, отвратительно рубаха со штанами к телу прилипли, как после затянувшегося кошмара в летнюю ночь — да только ночь зимней была. Ерошит волосы ветерок свежий, морозный, на веки как будто свет дневной падает. Изменило нечто свой подход явно: не жаром его брать теперь решило, а прохладой блаженной, солнцем несуществующим дразнить, да и голос поменяло: не женский он теперь, мужской, молодой, но какой-то… неприятный. Сразу он Врану по душе не приходится. Чем-то голос Ратко напоминает.
— Хоть бы оделся, — добавляет голос ещё недовольнее. — Или род людской сейчас таким не заморачивается?
Понятно — старая песня о главном. Сейчас «перчаточку» предлагать начнёт.
— Шапка набекрень, штаны из сапог торчат, пряжку твою всю обляпал, — не успокаивается голос. — Где ты его откопала? Такое даже в болото не пустят, там у всех одежде под сотню лет, а всё равно приличней…
— Достаточно, — вдруг холодно его другой голос прерывает. Женский, постарше, но не старушечий.
Вот это уже что-то новенькое. В два горла нечистка запела, или подружка к ней пришла?
— Вран, — добавляется третий голос: Баи. Как будто. — Вставай.
Нет, не купится на это Вран, хотя и хотел бы. Из предыдущих приключений живым вышел, было бы неплохо и дальше так продолжать. Молчит Вран, ни единой мышцей не шевелит, даже дышать реже старается — может, разочаруется в нём нечто окончательно, плюнет да уйдёт со всеми своими ухищрениями.
— Вран, — повторяет голос Баи.
Слышит Вран шаги, землёй приглушённые, слышит лёгкий шорох рубахи — словно рядом с ним Бая на носочки присаживается. Касаются пальцы чьи-то плеча вранового, встряхивают легонько.
Вран упорно глаза закрытыми держит.
— Не очень-то он