Читать интересную книгу Музыка и тишина - Роуз Тремейн

— И что же это?

— Ха! Вы не знаете? Вы, кто полностью погрузился в собственные грезы?

— Нет, думаю, что не знаю.

— Подумайте, лютнист, подумайте. Возможно, вы и догадаетесь, что я имею в виду.

— Так вы не скажете?

— Нет. Замечу лишь, что Король ступил на путь, который окажется для него роковым. Не исключено, что мы приплывем назад в Данию с его трупом в ящике на дне корабельного трюма. Что вы об этом думаете, Герр Клэр? Тогда вы, без сомнения, будете свободны. Свободны вернуться в те места и к тем людям, о которых грезите.

— Нет, — говорит Клэр. — Я не буду свободен.

Всю ночь они продолжают путь, сделав одну остановку, чтобы дать отдых лошадям и мулам; тем временем повара разводят на снегу огонь и готовят еду. Теперь на Короле Кристиане огромное пальто из кожи, которая поскрипывает при каждом его движении. Он выпивает три фляги вина, заявляет, что освещенные огнем сугробы вдоль всего пути напоминают нагих женщин, которые скорчились, «соблазняя меня своими прелестными бедрами», и, пока его укладывают в неудобную постель в королевском фургоне, признается, что сон больше не дает ему отдохновения от забот. Когда его уносят, Кренце плюет на талый снег.

Питер Клэр просыпается от резкого толчка и брани, которой возница осыпает мула. Кренце тоже просыпается и принимается ворчать, что в мешковине полно вшей и что к утру они оба заболеют чумой от их укусов, когда один из приближенных Короля отдергивает кусок парусины, который служит дверью фургона, и, высоко держа факел, приказывает Питеру Клэру взять лютню и следовать за ним в Королевский фургон.

Под мешковиной тепло, однако Питер Клэр покидает с неохотой свою импровизированную постель, послушно натягивает сапоги, берет инструмент и следует за Королевским гонцом в морозную ночь. Над ними россыпи холодных звезд, а под холодными небесами тела бедных мулов, выдыхаемый лошадьми пар и лед на бородах и бровях возниц.

— Его Величество нездоров, — говорит посланец Короля, так четко выговаривая каждое слово, что кажется, будто звучит голос английского дворянина. — Его замучили боли в желудке и беспокоят непонятные страхи.

Воздух в Королевском фургоне спертый, свою лепту вносит и дыхание Короля, и когда Питер Клэр приближается к груде коричневого меха, из которой, словно картофелина из земли, высовывается беспокойная голова Его Величества, чувствует запах рвоты. Перед Королем стоит таз и слуга с мокрыми тряпками и чистым полотенцем в руках. При мысли провести остаток ночи в этом вонючем помещении Питер Клэр начинает ощущать спазмы в собственном желудке, но старается справиться с ними и останавливается перед ложем Короля.

— Так умер мой отец, — говорит Король Кристиан. — От болезни желудка и кишечника. Мне было одиннадцать лет, и я при этом не присутствовал, но мне сказали врачи. — Он отпивает глоток воды и добавляет: — При нем, конечно, не было ангела-хранителя.

Питер Клэр хочет ответить, что лишь очень немногие способны победить болезнь или медленное угасание внутренних органов, но Король говорит:

— Наши иллюзии и воображение утешают нас не меньше, чем реальные и достоверные вещи. Разве не так, мистер Клэр?

Питер Клэр думает о том, какие иллюзии он питал относительно своей будущей жизни с Франческой ОʼФингал, и отвечает:

— По-моему, Сир, иллюзии, которые нас утешают, должны сменять друг друга, чтобы мы не слишком долго тешились какой-то одной и внезапно не поняли ее обманчивости.

Король открывает рот, и на его лице появляется выражение ужаса. Он несколько раз глотает слюну, словно удерживая подступающую к горлу рвоту. Слуга подносит Его Величеству таз и держит наготове полотенце.

Но Король, похоже, оправился, он показывает рукой на лютню Питера Клэра, придворный, склонившийся перед ними со свечой, говорит шепотом:

— Играйте, мистер Клэр. Но ничего бурного, ничего страстного.

Он настраивает лютню, слегка сгибается в пояснице, словно прислушиваясь к звуку, который вот-вот польется из фургона, и начинает арию Маттиаса Верекора{57}. Он играет и слышит, как храпят и переступают с ноги на ногу лошади, но конвой остается там, где был, он не движется, словно скопище людей и мулов замерло на месте и слушает его песню.

Произведение закончено, Король кивает и жестом просит сыграть что-нибудь еще. Со времен Клойна Питер Клэр помнит ирландскую павану, которой обычно утешал Франческу ОʼФингал, но которую не исполнял после приезда в Данию. Он уже сыграл начальные такты, как вдруг осознал, в какую глубокую меланхолию погружает его эта мелодия. В этой музыке живет и дышит воспоминание о том, как при ее звуках голова Графини склоняется на руку, ее карие глаза, огромные, сияющие и вместе с тем исполненные желания, ласкают его, следя за игрой. Он может лишь покориться этой памяти и, даже переполненный ею, дать себе клятву, что думает о Франческе в последний раз.

Как только павана заканчивается, снаружи долетают крики возниц, перезвон конской упряжи, и конвой медленно трогается с места.

Теперь Питеру Клэру кажется, что эта ночь сковала морозом не только пустынные просторы залитого звездным сияньем Нумедала, но и само время, внезапно остановив его. И когда Король отталкивает от себя таз, кажется, будто он отталкивает саму болезнь, дабы понять, что творится в душе того, кого он выбрал своим ангелом. Лютня замирает в руке Питера Клэра, двое смотрят друг на друга, и в измученной голове каждого из них роятся вопросы.

Кирстен: из личных бумаг

После отъезда Короля в Норвегию, теперь, когда я могу не видеть, не слышать его, не ощущать его запаха, моя душа пребывает в глубоком и надежном Успокоении. Короче говоря, в его Отсутствие я начинаю расцветать и, рассматривая свое Отражение в новом (очень мне льстящем) Зеркале, с большим удовольствием вижу, что с каждым днем становлюсь все красивее.

Я молюсь, чтоб он отсутствовал как можно дольше. Выкапывание Серебряной Копи — колоссальное Дело (как он мне объяснил), и, полагаю, мой Муж — имея склонность надзирать над всем во Вселенной — захочет остаться, чтобы управлять Рудокопами, и вернется с кораблем, груженным таким количеством серебра, что он чего доброго затонет в Скагерраке.

Возможно, он действительно затонет в Скагерраке?

Возможно, еще до конца этого года мне суждено стать Счастливой Вдовой?

О, Боже Милостивый, ведь нетрудно представить себе огромный вес Серебряной Руды, которая, как валуны, перекатывается в киле корабля, пока паруса еще стараются удержать его на плаву и провести сквозь ветер, но им это не удается, мачты начинают раскачиваться, корабль дает крен, а люди внизу чувствуют, что судно идет ко дну, и, пока у них хватает дыхания, пытаются собрать Серебро и выкинуть его в воду, но не могут, ни один не может, ведь им нечем дышать, они тонут и, бледные, плавают в море…

Однако что мне делать, если ничего этого не случится?

Вчера ночью мне приснилось, будто я поселилась в высокой Башне, у ее ворот и у двери моей комнаты стоят стражники, и ко мне допускают лишь тех, кто знает мой тайный Пароль — fantasma[7] но, увы, все, включая Графа Отто, забыли этот проклятый Пароль и никак не могли его вспомнить, так что я осталась совсем одна, и мне пришлось стареть в безысходном Одиночестве.

(Сны, подобные этому, очень раздражают, и в моем затруднительном положении от них нет никакой пользы.)

Если бы только я могла проводить свои дни, как провожу их сейчас, делая все, что мне заблагорассудится, а ночи — принимая моего любовника, то я была бы довольна.

Мы с Отто так пристрастились к взаимной Порке во время Акта, что стали приверженцами этой Практики и не можем отказаться от нее, даже несмотря на то, что наши тела покрыты синяками и рваными ранами. Отто говорит, что, когда меня нет рядом, он может сильно возбудиться от одной мысли о том, как я его бью. Он приказал сделать несколько шелковых Плетей (портьерные шнуры в моей спальне и смежной с ней туалетной уже превратились в лохмотья).

Я знаю, что, увидев эти замечательные Плети, мне так захочется испробовать их на Отто, что в неистовстве я могу порвать ему брюки, и на губах у меня появится Пена, такая же, какую пускают Сумасшедшие Люди. Судя по этому, моя рабская привязанность к Отто, а его ко мне, есть не что иное, как Умопомешательство, будто оба мы обитатели Другого Мира, в котором нет никого, кроме нас, и где обычные дела вовсе не обсуждаются, а важна только одна Вещь — та, которая нас связывает и от которой мы не откажемся ни за что на Свете.

Наши Свежевания и Порки становятся более утонченными и доходят до степени Абсолютного Вожделения посредством Слов. Я не посмею написать, какие Оскорбления мы выкрикиваем друг другу, отмечу только, что Отто обвиняет меня в том, что я «бл…, шл…, пот… и так далее…» Эти звания вполне банальные, даже мягкие, вежливые, и мы так далеко зашли в Оскорблении друг друга, что я утверждаю — нам в помощь нужен какой-нибудь Словарь, где мы нашли бы новые названия, которые еще не зачерствели.