Сейчас нами позабыты все тяготы: мы больше не голодны, не больны, не разуты. Вот древний лозунг - хлеба и зрелищ. Одно вполне заменяет другое: нет хлеба, зато зрелище превосходное. Офицер тоже явно любуется произведенным эффектом и нашим всеобщим одобрением. Во всяком случае, он не унимает нарушения нами дисциплины. Не делают этого и колонновожатые, вероятно, знающие артистические наклонности своего шефа.
Снова переводчик кричит - нужны, нужны, нужны ... и вдруг:
- Нужны сильные и здоровые люди для работы в лагерной полиции.
Долгая пауза. Потом вперед выходит один, за ним сразу еще трое, потом еще один. Комендант, по-видимому, считает, что этого количества недостаточно. Подозвав переводчика, он что-то ему внушает. Переводчик гаркает:
- Он говорит, что желательны люди, служившие в советской милиции.
Выходят еще желающие. Но сейчас мы на это не обращаем внимания. Наш экстаз прошел, все мы сникли и понуро и равнодушно ожидаем хлебной раздачи. Кажется, объяви сейчас, что нужны черти в ад, или ангелы в рай, и это не смогло бы всколыхнуть охватившее нас безразличие.
Наконец наступает самый радостный миг - везут повозку с хлебом и под строжайшим контролем немцев-колонновожатых переднему от каждой семерки вручают заветную буханку - тот желанный килограмм, ради которого сейчас мы отринули бы все сокровища мира.
Хлеб роздан и подается команда "Разойдись". Но мы никуда не расходимся, а, сгрудившись в тесные кучи, делим хлеб. Глаза каждого прикованы к заветной буханке. Мы топчемся, переступаем ногами, сопим и потираем руки. Хлеб режем на семь кусков и раскладываем их на земле. Затем кусочки развешиваем на самодельных весах, состоящих из коромысла с привешенными по концам спичками. От большего куска отрезаем крошечные кусочки и лепим их к меньшему. Раздел кончаем "раскрикиванием", то есть тычем в спину одному отвернувшемуся и спрашиваем "кому?" Тот отвечает: Алексею, Ивану, этому, тебе и т.д.
Получив хлеб, одни тут же его съедают, или, вернее, проглатывают, а потом с удивлением глядят на пустые руки: куда же делся хлеб? Другие (таких меньше) делят на крошечные порции, обминают их, чтобы не обсыпались крошки, и заворачивают в грязные тряпицы. Третьи делают тюрю и съедают ее холодной или кипятят на костре. Но все это игра и самообман - такой порции мало и курице.
Получив пайку, проворно ковыляю к воротам. Сейчас будут набирать на работы. Пробиться вперед нет возможности - желающих намного больше, чем вакансий. Собрали одну партию - человек десять -двенадцать. Лезло больше, но лишних отогнали пинками и палками. Партию принимает конвоир и ведет за ворота. Уверенно и спокойно проходят уже работающие команды. Набирают вторую и третью небольшие партии. Наконец собирают большую команду человек в пятьдесят. Все бросаются вперед, самозабвенно рвусь и я. Вот уже почти влез в строй, как вдруг сильная затрещина, которую получаю от переводчика Мишки, и одновременно сокрушающий удар резиновой дубинкой от полицейского валят с ног и отшвыривают в сторону. Вот и попал на работу. Вместо работы как следует получил по шее.
Под вечер произошел необыкновенный случай. Совершенно незнакомый и неизвестный человек протянул мне горсть капустных листьев. Я озадаченно спросил:
- Но у меня ничего нет, чем тебе заплатить?
- Не надо ничего, ешь на здоровье.
И ушел. Первым был чисто животный импульс - я тут же эти листья съел, и только потом заплакал, потрясенный человеческой добротой. Это так необыкновенно - разделить с чужим то, что нужно самому.
На следующий день после утреннего построения отделили тысячи полторы народа и повели за два километра на станцию Саласпилс. Шли мы почти без конвоя и строили догадки - куда и зачем нас ведут? Высказывались предположения, что посадят в телячьи вагоны и повезут в Германию. Но обычно этапы в Германию формируют не так, и они не бывают такими большими. Мне это было безразлично, и я с интересом смотрел на неведомую мне чужую заграничную жизнь: на аккуратные чистенькие домики из серого камня со срезанными коньками крыш, на редких прохожих и чистеньких детей, сворачивающих при встрече с нами в сторону, на ровные аккуратные квадраты полей и огородов, по большей части убранных. Все оказалось гораздо проще на станцию привезли несколько вагонов досок, которые нужно было сгрузить и на себе перенести в лагерь. Так, в виде прогулки, правда, обратно с ношей, и прошел день. Для жизни, небогатой впечатлениями, и это хорошо.
Проходят дни. Я опять не один. У меня довольно много знакомых, но особенно близко ко мне держатся два ленинградских мальчика: только что окончивший школу Саша и заводской Коля. Оба они жалкие и как бы ищут у меня защиты от невзгод. Я ничем им не могу помочь, и от этого мне немного не по себе. Вероятно, и они это понимают, но сознание того, что рядом с ними кто-то старший, их успокаивает, создавая иллюзию защищенности. Ведь и мать не может защитить своего ребенка от жизненных невзгод. Что, например, она может сделать, если его в школе травят и бьют мальчишки? Так и я не могу облегчить жизнь ребят, а они, как мне кажется, не жильцы в лагере. На днях узнал о смерти в лазарете Захарова.
Сегодня, отчасти по своей вине, попал впросак. Дело в том, что я по лени и из глупого бахвальства перестал бриться и отпустил довольно эффектную бороду. Вообще бородатые появлялись, но, что удивительно, это были не мужики, а скорее интеллигенты. С одним таким ленинградским бородачем Михаилом я довольно близко знаком. Ему борода идет, но меня, как говорят, она делает очень заметным. Так вот, когда я подходил к бараку, у дверей стояли два немца. Один, загородив мне дорогу, стал пристально меня разглядывать и спросил:
- Sie sind Jude?
- Nein.
- Wer ist du?
- Ich bin Russisch.
- Nun ja, russisch Jude, - заключил немец, укоризненно качая головой. Лицо его при этом изобразило такую гримасу, как будто он проглотил что-то очень мерзкое. Другой тоже сморщился, презрительно выпятив нижнюю губу. Вдруг что-то их отвлекло и я, воспользовавшись этим, шмыгнул мимо них.
Вскоре, найдя Мишку, задыхающимся от волнения громким шепотом я дохнул ему в лицо:
- Бриться сию минуту. Считают за евреев.
Повторять и объяснять два раза не понадобилось. Мишка опрометью бросился искать нашего приятеля Башкирова - из Башкирии - владельца бритвы и парикмахера. Башкиров за один подобранный мною во время похода на станцию окурок, обмазывая нам лица вместо мыла слюной и смачно поплевывая, соскреб с нас черные густые бороды, выражая при этом искреннее сожаление по поводу утраты такой красоты.
Шутки шутками, а дело не из веселых. Антисемитизм достиг высокого градуса, но кульминации еще нет. Однако по всему чувствуется, что она не за горами. Еще не пришел приказ, еще не крикнуто - БЕЙ! Ищут евреев пока еще вяло, но всех найденных отправляют в концентрационный лагерь, с особым режимом, по сравнению с которым у нас - курорт. При этом действительно ли это евреи или так называемые "похожие на евреев" - выяснению не подлежит. Еврей, и все тут. Это, разумеется, не касается работающих на немцев и очень нужных им сейчас переводчиков и врачей, среди которых евреев полным-полно. Там они, видите ли, не замечают ничего.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});