И все-таки, наряду с невзгодами, моя жизнь теперь внутренне не бесцветна. Здесь я впервые по-настоящему общаюсь с людьми из различных слоев общества. Слушаю их откровенные рассказы, узнаю разные людские судьбы. С души как бы свалились оковы, как бы распахнулось окно в широкий мир, и я чувствую себя человеком среди равных мне людей.
Раньше я и понятия не имел, насколько кастово и сословно наше общество. Работая на заводе, я общался с рабочими как бы через глухую стеклянную стену. И будучи всегда каким-то начальником, был им чужд, хотя и не понимал этого. Живя в семье и узеньком круге знакомых, я был совершенно изолирован от остальных людей, но об этом не задумывался и тоже не осознавал этого. В духовном отношении все как бы сидели каждый в своей клетушке, вроде зверей в зоопарке. Да и была ли возможность задумываться о жизни? О нашей бедной жизни, придавленной непомерной десяти двенадцатичасовой работой и всевозможными квартирными и бытовыми тяготами?
По всему вижу, что из лагеря нужно поскорее выкарабкаться. Но как? Проще всего, конечно, попасть на большие этапы, которые раза по два в неделю направляются в Германию. Набирают туда и добровольно, и принудительно. Но кто знает, что там? Скорее всего, такие же лагери, а в придачу шахты и каменоломни. Нет уж, надо стараться попасть здесь на работу к крестьянам, хотя это и очень трудно. Ежедневно происходят свалки, так как берут по нескольку человек, а желающих тысячи. Но все же пытаться нужно, а для этого нужно сначала уйти из лазарета и получить номер. Говорю Захарову:
- Ты теперь ходишь хорошо. Давай уйдем из лазарета и будем пробиваться на работу.
- Не-ет. Буду зимовать в лазарете, а там видно будет.
Последние дни замечаю, что Захаров не то что ослаб и, как здесь говорят, стал "доходягой", а как-то опустился. Даже видел я, что он стал променивать половину хлебной пайки на табак. Это плохой признак. Такие здесь долго не живут.
Я решаюсь. Заявляю санитару, что ухожу, получаю у него алюминиевый кружок со своим номером 3594. Раненым больше я не числюсь, и обратная дорога в лазарет для меня закрыта.
Глава 4.
Исход
Перед человеком жизнь и смерть, и чего он пожелает, то дастся ему.
Библия. Книга премудрости Иисуса сына Сирахова. Гл. XVI:17 7
Теперь я могу устраиваться на работу. Но вот первое неудобство вольности: где ночевать? Все бараки переполнены, где есть нары, там мест нет. Лежат на цементном полу и даже забираются под самую крышу и лепятся там, на фермах, как воробьи. Бараки очень высокие. Внизу холодно, а наверху как в коптильне, потому что на полу пылают костры. Для костров ломают нары, так как другого топлива нет. Наконец после долгих поисков, уже в полной темноте, втискиваюсь в барак без нар. На полу на сухих листьях сплошь лежат люди. Нащупав небольшое свободное место, ложусь на соседей справа и слева. Те безропотно немного раздвигаются. В общем, хорошо, тепло и крыша над головой. Вскоре, однако, чувствую, что на меня лезут полчища насекомых по-видимому, вшей. Приятного, конечно, в этом немного, но все же это лучше, чем пронизывающий ветер и ледяной дождь снаружи. А если хорошо спится, то так ли уж важно, какова постель?
Просыпаюсь от громкого крика и свиста. Это подъем, хотя еще совсем темно. Все быстро вскакивают и, толкаясь в дверях, выбегают в холодную сырую мглу. Опаздывать нельзя - можно схватить палок, да в придачу остаться без хлеба. Хлеб - одну буханку на семерых на весь день - дают на утреннем построении. Опоздавшие становятся на левый фланг, где, бывает, остаются без хлеба.
На плацу при свете прожекторов светло, как днем. Стоим в несколько рядов в огромной шеренге, загнутой по концам. Впереди - колонновожатые немцы - по пяти на каждую тысячу. К приходу начальника лагеря нас уже пересчитали. Появляется офицер в чине обер-лейтенанта с сопровождающими. Немцы громко, отрывисто подают команды. Все понимают: стоять смирно. Вытягиваются, и строй замирает. Колонновожатые идут вдоль шеренги и опять нас пересчитывают. Только и слышится:
- Ein und vierzig; zwei und vierzig; drei und vierzig...
Счет тянется долго: сбиваются, кричат, пересчитывают снова. Наконец кончили; подходят к офицеру и рапортуют. Теперь офицер что-то говорит стоящим навытяжку переводчикам. Те быстро расходятся по своим колоннам и громкими голосами передают нам его приказы. Все они начинаются словами:
- Он говорит...
Потом старший переводчик зычно и протяжно кричит, а переводчики повторяют:
- Нужны люди, знающие немецкий язык, для работы переводчиками. Будут жить в хорошем помещении и получать хороший паек. Кто знает язык, выходи вперед.
Выходят один, два, десять. Всего набирается человек пятнадцать. Пополнение переводчиков отводят в сторону и ставят отдельно.
Снова переводчик кричит:
- Нужны врачи и фельдшера. Выходи вперед.
Выходят врачи и фельдшера и тоже становятся отдельно.
- Нужны инженеры для работы на заводах, в хороших условиях.
Выходят инженеры.
- Нужны повара и хлебопеки.
Выходит их очень много. В строю оживление и смешки. Пауза. Офицеру такое множество поваров тоже кажется подозрительным. Он подзывает старшего переводчика и сердито ему выговаривает. Тот кричит:
- Кто обманывает, будет строго наказан.
Несколько человек под смех и улюлюканье шеренги возвращаются обратно, один безнадежно машет рукой. Однако и оставшихся многовато; никак не меньше полутора сотен. Обер-лейтенант решительно подходит к ним и отделив человек двадцать, остальных резким жестом посылает обратно. Вдруг один, вероятно, недовольный таким оборотом дела, подходит к офицеру и о чем-то его просит. Тот внимательно и серьезно слушает, так что даже отправленные назад замедляют шаг, видимо, надеясь на амнистию. Вокруг полная тишина. Весь строй застыл и напряженно следит за происходящим. Так проходит минуты две.
Вдруг обер-лейтенант, выпростав руки, хватает жалобщика за плечи, рывком его поворачивает и дает сильного пинка в зад. С того слетает пилотка и он, изогнувшись дугой, пробегает несколько шагов и распластывается на земле. Тут же вскакивает, подхватывает пилотку, озираясь и прикрывая одной рукой зад, опрометью бежит в строй. Офицер, как будто ничего не произошло, мгновенно принимает прежний строгий и невозмутимый вид, что еще больше усиливает комизм происходящего. Невозможно не смеяться. Стесняться нам здесь некого, и мы вполне откровенно проявляем свои эмоции: хохочем, свистим и улюлюкаем. Некоторые самозабвенно визжат. Все мы искренне рады, что кто-то не добился хорошего места, рады, что кто-то попал в беду, рады, что слабого обидел сильный и обладающий властью, и внутренне принимаем сторону сильного. Такова природа человека. Он всегда рад беде ближнего и в поединке между слабым и сильным неизменно принимает сторону последнего, особенно, когда тот обладает властью. Впрочем, обычно вслух мы об этом предпочитаем не говорить.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});