головой Леха. — Я дуже крепкий...
Дверь закрыли, и в камбузе было тепло, светло, по-домашнему пахло кухней. На какое-то время даже забылось о тумане.
— Дело не в крепости, а в вестибулярном аппарате. Хотя здоровье и сила моряку тоже необходимы.
— Це ясно, товарыш начальник...
— Тьфу, черт! Ну, что тебе далось это «начальник»? — поморщился Погожев, как от боли. — Ты нарочно это говоришь, что ли?
Леха переступил с ноги на ногу, потупился:
— Та ни-и... Так мама говорыла и мэнэ вчыла.
— Ну, мать, может, еще понятно: выросла при панской Польше, потом — фашисты, бандеровцы и всякая другая мерзость. Ну, а ты-то чего? Брось это, ни к чему.
Они некоторое время молчали: Погожев маленькими глоточками прихлебывал чай из кружки. Леха, присев на корточки перед дверцами, шуровал кочергой в топке плиты. Наблюдая за коком, Погожев думал, что давно пора бы им камбузы перевести на сжиженный газ, как это уже сделано на сейнерах гослова и некоторых колхозов. И тут же пожалел: «Тогда вместе с топкой уйдет из камбуза и этот домашний уют, с мирным потрескиванием дров в печке».
Леха, пошуровав в топке, сдвинул в сторону булькающий на плите чайник и как бы между прочим сказал:
— Один повар с нашего кахвэ пишов на пароплави в загранку. — И, потоптавшись перед плитой, несмело спросил: — А шо треба, шоб питы в загранку?
— На общих основаниях, — ответил Погожев, не отрываясь от кружки. — Зачем тебе загранка?
— Ну як же... интэрэсно... — скромно потупился Леха. — Потом, там валюта. Эти самые сэрты... сэртыфыкаты.
Упоминание о сертификатах неприятно покоробило Погожева. Вновь всплыла на поверхность Лехина жадность. Погожев хмурился, стараясь не смотреть на кока. Обхватив кружку обеими руками, он не отрывал ее от губ, но и не пил, а только дышал горячими ароматными парами чая.
— Не в деньгах счастье, Леха, — помолчав, сказал Погожев. — Слыхал такую поговорку?
— Оно, может, и так, товарыш нача... Погожев. Но усе ж гроши е гроши.
И тут Погожев не выдержал, оттолкнул от себя кружку с недопитым чаем и обрушился на кока:
— Ты что, голодный сидишь? Раздетый и разутый ходишь? Дача тебе нужна в три этажа, с мраморным бассейном? Яхта? Личный сверхзвуковой самолет? Ну, что молчишь, отвечай!
Леха отводит взгляд в сторону. Простодушное оживление с его лица словно корова языком слизнула. Он отчужденно замкнулся, обиделся.
Погожеву вдруг вспомнился инженер Селенин, уже не первый год упорно хлопочущий о поездке за границу, чтобы через пару лет, вернувшись домой, разъезжать на собственной «Волге». Погожев не знал, хорошо это или плохо. Ему было ясно одно, что заграница не сахар, если там заработки, как на Севере.
«Может, посоветовать Лехе поехать на заработки в Заполярье?» — подумал Погожев с какой-то иронической злостью на самого себя и на Леху. Но вместо этого сказал:
— А ведь ты повар что надо. Думаешь, люди этого не видят и не ценят?
— Я вже бачив, як ценят, — проворчал Леха все так же отчужденно. И, присев на корточки перед дверцами печки, вновь взялся шуровать кочергой в топке.
Леха родом был из глухой западноукраинской деревни. На его долю выпало голодное послевоенное детство. Их колхоз был маленьким и маломощным, а госпоставки — высокие, на трудодень выдавали зерна граммами, да и то, в первую же ночь после получки, «реквизировали» у колхозников заявлявшиеся из леса бандеровцы. Мать у Лехи была забитая, болезненная и всех боящаяся женщина. Когда жили под оккупантами, она боялась властей, потому что ее родной племянник был красным командиром.
Прогнали немцев, как жена бывшего полицая, стала бояться Советов. Отсюда, видимо, и это «товарыш начальник».
Отца Леха не помнил. Когда тот подорвался на партизанской мине, Лехе и года не было. Но он унаследовал от бати воловье упрямство, любовь к «грошам» и нелегкий обидчивый характер.
Леха давно насытил свою утробу, голодные детские годы постепенно подзабылись. Только непонятная жажда к «грошам», может, еще сильнее, чем раньше, точила нутро кока, как жук-короед, не давая Лехе покоя. Из-за денег рискнул Леха отправиться в море, которого вначале побаивался даже с берега. Но, уразумев, что море не такое уж страшное и что его, Леху, не берет ни бортовая, ни килевая качка, он стал подумывать о загранке. Особенно после того, как побывал в гостях у «повара с нашего кахвэ» и увидел, сколько «гарного барахла» тот привез с собой из рейса...
Погожев снова глотнул из кружки, бросил на Леху ободряющий взгляд и проговорил:
— Держи хвост трубой, особо не клюй на подначки рыбаков, не обижайся. — Он еще собирался сказать коку, что шутка для рыбака в море тот же хлеб, без которого не проживешь, но дверь резко распахнулась и в камбуз ввалился вахтенный.
— Во где житуха-то! — выдохнул он восторженно и протянул обветренные руки к дышащей жаром печке. — Заделай-ка, Леха, кружечку чайку погорячее да побольше, чтоб и моему напарнику хватило.
Глаза вахтенного скосились в сторону Погожева, и он во взгляде рыбака уловил нескрываемую зависть. Зависть к тому, что Погожев может торчать в этом тепле сколько вздумается: мол, ни вахты ему и никакой ответственности.
— Спасибо, Леха, за чай, — поблагодарив кока, Погожев раньше вахтенного вышел из камбуза.
2
Туман стал еще гуще и непрогляднее, чем полчаса назад.
Закурив сигарету, Погожев некоторое время стоял у запотевшего борта сейнера в рассеянной задумчивости. От разговора с Лехой на душе остался неприятный осадок.
На палубе — ни души. Все попрятались от промозглого тумана по кубрикам. В ходовой рубке, при полной иллюминации, резались в «дурачка» вахтенные. Игра шла на интерес. После каждого кона «дурак» шел на бак бить в колокол.
От всех этих сирен и гудков на сердце у Погожева вновь появилась притихшая было в камбузе гнетущая тревога. «Пожалуй, Леха прав. Действительно, что-то напоминает войну, воздушную тревогу», — подумал он и бросил окурок за борт. В такие минуты было несносно оставаться наедине с собой и его потянуло к людям.
Светился иллюминатор радиорубки. Но дверь была плотно прикрыта. Заглянув в иллюминатор, Погожев увидел только бритый затылок да оттопыренные уши склонившегося над столиком