Отсутствие титула при столь известной фамилии мало смущало Мещерских: ведь были и Толстые, и Оболенские без титулов, были Кочубеи с титулом — и без оного.
Правда, на танцклассах или позже на танцевальных вечерах, даже на прогулках или на катке в Таврическом саду приходилось порою объяснять незнакомым кавалерам: «Я не княжна, вы ошибаетесь!» Нину и ее сестру отсутствие титула не слишком смущало, однако некоторых новых знакомых такое известие явно разочаровывало: ведь старая дворянская Россия, где титул открывал многие двери, тогда удивительно уживалась с новой Россией, где дворянство как правящий класс уже изжило себя и где начинало уже процветать совсем иного состава общество — то, которое принято называть «буржуазным».
Алексей Павлович Мещерский вполне к этому обществу принадлежал. Окончив военный корпус, он вдруг решил, что боевая карьера не для него, и пошел в Петербургский горный институт. Во время одной из практик в Екатеринбурге встретил свою будущую жену, Веру Николаевну Маламу.
Первое место инженера Мещерский получил на Богословском заводе на Урале, около Старого Тагила, а потом ему сделали предложение стать директором Сормовского завода. И Мещерские стали жить в Сормове, где Алексей Павлович решительно начал перестройку заводской жизни Завод давал плохую продукцию, хирел. Новый директор ввел строгую дисциплину, поднял экономику завода, заставил не только рабочих, но и всех инженеров работать сполна, с интересом и считать, что работа и ее успех — главное в их жизни. Он сам появлялся на заводе не позже половины девятого утра, а частенько и ровно в восемь бывал в том цеху, где что-то не ладилось. Он всегда ходил по заводу пешком, следил за тем, чтобы получка выдавалась всем вовремя и аккуратно (что до него не было заведено), сидел в заводской конторе до позднего вечера… И через два-три года вся жизнь на Сормове переменилась. Скажем, в 1903 году паровоз Сормовского завода получил золотую медаль на выставке в Париже, а это настоящая сенсация.
Рабочие, впрочем, первое время не понимали, что директору надо и почему надо.
Жили они бедно и плохо, почти все в знаменитом Канавине, поселке, близком к Сормову. Политические агитаторы быстро взяли нового директора на мушку, Горький, который сотрудничал в «Нижегородском листке», называл его извергом, кровопийцей, тираном. А между тем за четыре или пять лет директорства Мещерский не только сумел поставить Сормовский завод в ряды первых В стране, улучшить работу и жизнь рабочих, но и построил им зал на тысячу человек для всякого рода представлений, перестроил старые цеха, сменил старые станки и (как и на всех заводах, где позже был распорядителем) выстроил большой храм. К слову сказать, этот храм до сих пор стоит в центре Сормова в Нижнем Новгороде.]…
В 1905 году он получил от семьи Струве предложение стать директором-распорядителем Коломенского завода, и семья переехала в Петербург Ровно через год отец соединил в одно акционерное общество Коломну-Голутвин с Сормовом и стал во главе этого, можно сказать, концерна. Потом к нему присоединились заводы Выксинский и Белорецкий. В 1909 — 1910 годах Мещерский стал членом правления Волжского пароходства, принадлежавшего семье миллионеров Меркуловых.
Постепенно Мещерский стал богатым человеком, потом и чрезвычайно богатым.
Он и сам являлся акционером многих предприятий, а когда был основан в Петербурге Международный банк, оказался одним из его директоров. При этом Алексей Павлович сразу поднялся в разряд крупных капиталистов, банкиров: вошел в группу лиц, которые были ненавистны многим, начиная от революционеров всех окрасок и кончая некоторыми дворянскими кругами России.
Нина отлично помнила, как мать причитала. Ты стал банкиром, это ужасно, я не могла такого предвидеть!» — хотя спокойно относилась к той роскоши, которой была окружена.
Повзрослев, Нина заметила, что между родителями нет ладу, что отец, хоть и любит дочерей, несчастен рядом с их матерью. Но Нине было не до них, потому что она была всецело занята собой. Еще бы! Ведь она была влюблена — влюблена впервые в жизни!
Причем влюблена в человека очень даже не простого, а в молодого композитора и пианиста, чье имя уже начинало греметь в Петербурге. Его имя — Сергей Прокофьев.
Он был племянником одного из близких приятелей Мещерских. Нина (ей было тогда четырнадцать лет) с сестрой только вернулись из гимназии, а тут вдруг появился незнакомый молодой человек. Нина была страшно смущена — на полу валялась школьная сумка, она сама была еще в коричневом гимназическом платье и черном переднике, да и на ладони левой руки синело громадное чернильное пятно. Всех познакомили. Нина молча сделала реверанс и подала Прокофьеву руку, старательно пытаясь скрыть левую, с пятном. И потихоньку разглядывала гостя.
Тогда Прокофьеву было девятнадцать. Он был высокого роста, очень худощавый и узкоплечий. На первый взгляд лицо его казалось некрасивым, зато светлые серые глаза поражали пристальностью взгляда и каким-то особенным блеском. Нину, привыкшую, что все ее кавалеры всегда были в мундирах (молодые офицеры или студенты), шокировало, что этот молодой музыкант одет в полосатые серые брюки и визитку с белым платком — углом в левом кармашке.
И (о ужас!) он был надушен духами «Guerlain»! Но самое кошмарное — уходя, Прокофьев внезапно сказал Нине тихо, но ехидно: «А кляксу на левой руке я отлично видел!» Нине это было очень обидно.
А между тем Прокофьев начал у Мещерских бывать. К нему привыкли, но всегда казалось, что он что-то делает не так, необычно, и между собой Мещерские его звали «марсианин». Он не любил тратить время зря. Как многие талантливые люди, молодой музыкант обладал громадной работоспособностью: если он свое рабочее расписание не выполнил, то никуда не выходил. А впрочем, он играл иногда в бридж, занимался гимнастикой в обществе «Сокол» и даже сочинил веселый марш, под который гимнасты проделывали свои упражнения. Однако к музыке его тогда относились сложно. Например, как-то на вокзале в Павловске, куда съезжалось много настоящих любителей музыки, он исполнял свой первый концерт для фортепьяно — ему и шикали, и свистали, и кричали: «Это не музыка, а бред!», а другая часть публики безумно аплодировала и вызывала его.
Летом Мещерские уехали на дачу в Гурзуф, и там вдруг появился Прокофьев. И не просто появился, а начал как-то таинственно, незаметно для всех за Ниной ухаживать.
Она все лето жила в угаре оттого, что нравилась ему, что кругом все красиво — чудный, сказочный, экзотический Крым, близится начало настоящей «взрослой» жизни… Нина влюбилась. Впрочем, после возвращения в Петербург Сергей появлялся в доме только как учитель музыки — он сам предложил давать Нине уроки музыки. С этих уроков все и пошло. Нину по ее девичьей наивности и самоуверенности не слишком удивляло, что человек, имя которого уже гремело, вот так попросту приходит давать ей уроки. Иногда, уходя, Сергей ее целовал, иногда по вечерам звонил ей по телефону. А летом 1914 года, которое Мещерские проводили в Кисловодске, жил у них в доме месяца полтора, спал на тахте в гостиной, где стояло пианино, и по утрам занимался оркестровкой «Симфониетты». Кто тогда в доме знал о какой-то всепоглощающей любви, которая тут вспыхнула? Знала только Нинина сестра Наташа и, кажется, была не очень довольна: она не представляла себе, как это все кончится.