Читать интересную книгу Несерьезная книга об опухоли - Кирилл Волков

Диссер был в два тома, о Набокове, с прелестными словосочетаниями типа «герменевтика интертекстуального вчувствования». Ворд красным выделил все три слова и правильно сделал. Сейчас это безобразие превращаю в более-менее изящную книжку.

Итак, я защитился в феврале прошлого года, потом начал лихорадочно оформлять документы. Это было сумасшествие! 40 документов, тщательно выверенных, заверенных несколькими печатями. Я-то думал, что самое сложное – защитить диссер, а оказалось, самое сложное ее заверить… Это совмещалось с гонкой по всей Москве от ученика к ученику (я преподавал английский язык на дому), плюс бесконечные доклады, работа в ИМЛИ, ускоренное изучение немецкого языка – вдруг захотелось выучить второй язык. Не было времени отдыхать. Я не замечал усталости. Это было самое нервное время в моей жизни: я страшно ссорился со своей девушкой, с мамой, потом вся эта волокита с документами, суета, ел в Макдаках и в «Крошке Картошке», когда успевал…

Через некоторое время заметил, что у меня немеет кончик языка. Видимо, нервное перенапряжение спровоцировало болезнь, стало спусковым крючком, что ли… Ну, мало ли, что у кого немеет, буду я обращать внимание на всякую глупость! Стал замечать другие странности – сипело горло, постоянно нужно было его смачивать водой. Уставать начал (я думал, что это последствия пневмонии). Помню, один раз я после ученика так устал, что отменил второго, чего прежде никогда не было. Мне везде предлагали чай, пытаясь тщетно избавить меня от сипения. Язык немел (простите за оксюморон, филологи меня поймут).

ОТДЫХАЙТЕ ПОБОЛЬШЕ! НЕ ЗАМАТЫВАЙТЕСЬ! СТОИТ ОНО ТОГО? МНЕ КАЗАЛОСЬ, ЧТО ОТ ЗАЩИТЫ ДИССЕРТАЦИИ ЗАВИСИТ МОЯ ЖИЗНЬ. ОКАЗАЛОСЬ, ЖИЗНЬ ЗАВИСИТ СОВЕРШЕННО ОТ ДРУГОГО…

Я на всякий случай пошел к врачу, она посмотрела меня, поцокала языком, когда я ей показал горло, глаза… Побежала, привела невропатолога. Та посмотрела глазное дно. Сказала, что у меня нарушены глотательные рефлексы, глазное дно на что-то там не реагирует. Короче, велели сделать МРТ, всех учеников отменить, и что если я буду сопротивляться, могу лишиться ноги или руки. Последнему я не придал значения, решил просто отдохнуть, «принять ванну, выпить чашечку кофе». Звонил ученикам и страшно гордился почему-то фразой «Врачи рекомендовали мне временно прекратить занятия». Смотрел мультики, ел пиццу…

На следующий день поехал делать МРТ. Меня засунули в какую-то адскую штуковину, в которой я не мог двигаться, и начали пропускать через меня электромагнитные импульсы со страшным звуком. Те, кто делал, знают, что это такое. Тем, кто не делали, этого не опишешь. Беруши не помогали. Сделали за 40 минут. Говорят: у вас образование в мозге. Скорее всего, энцефалит. Я ничего не понял. Спрашиваю: «Это что значит? Опухоль?» Не помню, что они ответили. Сказали только, что это излечимо…

Вот иду я по мосту во тьме и думаю:

ДИССЕРТАЦИЯ ПРИВОДИТ К ТРАВМЕ МОЗГА

Шум машин, отблески фонарей в лужах. То, что образование в мозге, меня не смутило. Мой папа всегда говорил: «Образование – в мозгах!». Особенно «приятно» было говорить о том, что у меня «образование в мозгах», моей девушке, у которой первый парень умер от кисты в мозге. В общем, все на нервах…

На следующий день поплелся в поликлинику сдаваться. Говорю: так, мол, и так, энцефалит у меня. Вызывают «скорую», долго везут в больницу. Помню, я в машине «скорой» нагло лежал, глазея по сторонам, как кот на солнышке. Я запомнил это, потому что в тот день у меня было отличное настроение. В инфекционной больнице меня осмотрел умный, молодой, бойкий еврей. Говорит, на энцефалит не похоже. Сыпи нет, кожа нормальная, глаза не слезятся. Везите дальше, мы его не имеем право принимать. Напишем в истории болезни, говорит, самый страшный диагноз… Я думал: вот ведь! Такой умный врач, а пишет «самый страшный диагноз»! Вот дурак! Какое я имею отношение к этому? Я же знаю, что этого просто не может быть.

Глава вторая. Добрые глаза

Привезли меня в Боткинскую. Мне было жалко персонал «скорой помощи», который вместо того чтобы быть дома с семьей, возил меня из больницы в больницу. Их рабочий день давно закончился, а они, бедняги, возились со мной. Оформили, отвезли в палату. Потом вызвали к врачу – красивой, молодой женщине с добрыми глазами. Она смотрела мою МРТ. Долго. Вызвала трех врачей для консультации. Те посмотрели МРТ. Она говорит: «Что это?». Они: «А сама как думаешь?». Ушли. Я спрашиваю: «Ну, что там?». Она говорит тихо: «Закройте дверь». Долго мялась. Потрескивал электрический свет. Страшно хотелось есть. Врач говорит: «У вас опухоль». И грустно-грустно так смотрит добрыми глазами. Я спрашиваю: «Это лечится?». Она будто бы пыталась найти опору своими добрыми глазами, осмотрела весь кабинет, ничего не нашла, потом сказала совсем тихо: «Нет». Я говорю: «А операция?». Она отвечает: «Если ее можно сделать…»

Сказала бы, что есть химиотерапия, лучевая, что лечится, но долго, дала бы хоть какой-нибудь шанс. Человек – очень живучая тварь, он будет, как плющ, цепляться за любые неровности в стене, поднимаясь к солнцу. Человек способен очень многое перенести, ползти к жизни, хватаясь за нее ногтями, зубами, надеждой, верой… Моему другу Леше Круглову поставили такой же диагноз, даже хуже. Выживаемость – 3 %. Сейчас, спустя 5 лет, он даже ходит в университет… Но я ничего этого не знал.

Почему она так сказала? Ведь когда говорят, что есть хоть какой-то шанс, ты начинаешь раздувать этот спасительный уголек, нежно очищая его от золы, и он со временем превращается в пламя. Не сразу. Если ты в него вкладываешь всю любовь, всю надежду, всю жажду жизни… И даже если нет этого шанса (хотя, по мне, он всегда есть), зачем лишать человека надежды??? Ради чего? Ради вашей чертовой врачебной честности? Чтобы человек знал, что умирает? «Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия? Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное? Может быть, и есть такой человек, которому прочли приговор, дали помучиться, а потом сказали: «Ступай, тебя прощают». Вот этакой человек, может быть, мог бы рассказать. Об этой муке и об этом ужасе и Христос говорил. Нет, с человеком так нельзя поступать!» (Ф. М. Достоевский. «Идиот»).

Мне сказали, что я неизлечим. Что я умру. Понимаете? Что я умру. Я УМРУ. Вокруг нас умирают люди. Я сам потерял папу несколько лет назад. Многое тогда пережил. Думал, что про смерть знаю все. Но тут тебе говорят: ты умрешь, твое «я» – все твои воспоминания, твои мечты, твоя нежность, твои мысли, твои привычки, книги, знания, то, как ты болтаешь с друзьями, бегаешь босиком по росе, читаешь стихи, влюбляешься, влюбляешься, бесконечно влюбляешься, вкус твоего любимого шоколада с молоком, запах сенокоса – все это умрет. Исчезнет. Растворится. Ты искренне задаешься вопросом: «Как же так? Этого не может быть. Как мир будет жить без меня?! Планета остановится, остынет. Время исчезнет. Заледенеют города. Наверное».

Я не успел додумать эту толстовскую мысль, как меня вывели из кабинета. И, надо отдать им должное, очень радикально принялись за лечение. «Назначили лучевую или химиотерапию?» – спросите вы. Нет.

ОНИ ИЗМЕРИЛИ ДАВЛЕНИЕ И СДЕЛАЛИ ЭКГ

Делала какая-то страшно ворчливая и толстая медсестра. А я в это время пытался сосредоточиться хоть на одной своей ватной мысли.

Самое страшное – не диагноз, не то, что сказали три врача, даже не интонация, с какой это все произносилось. Самое страшное – это ее удивительно добрые глаза. Если бы они были злые, я бы на них обиделся (обида – твоя защита; поэтому мы так любим обижаться), я заподозрил бы их во лжи. Но они были добрые. Адски добрые. И я не мог на них обидеться. Ведь она добрая и искренняя, как можно обижаться на доброту? Потом, через три месяца, меня опять положили в Боткинскую. Со мной была мама. Хотела найти этого врача и убить. За то, что НЕОНКОЛОГ приговорила одним словом. За то, что лишила надежды, которая была и остается. Я видел врача, но маме ничего не сказал и правильно сделал.

«Сердце нормальное…». «Ну, слава богу!» – попытался сострить я. Медсестра уже уходила. «А температуру?» Медсестра не видела моей издевательской иронии. «Ах да…» – спохватилась она. Померил. 36,6. То, как меня «лечили», отняло последнюю надежду.

Позвонил маме. Позвонил своей девушке. Наверное, напугал. Старался говорить спокойным голосом. Не получалось.

Потом наступила ночь. Самая страшная ночь в моей жизни. Страх этот до сих пор сидит в подкорке. Я не спал. Тьма пульсировала смертью. Мой сосед не мог говорить. Из его рта что-то торчало. Я говорю: «У меня опухоль мозга». Он показал жестом, что пройдет. И – не поверите – но это как-то поддержало меня. Правда.

Я смотрел во тьму. Алексей Ремизов писал: «Когда тяжело, не плачут». На самом деле, слезы даны нам, чтобы отгородиться от мира. Освободиться от себя. Освободиться от тоски. Но есть что-то за тоской. Когда время обнуляется и замирает, когда ты думаешь, что будут говорить на твоих похоронах, когда тонны какого-то ледяного древнего ужаса сгущаются в тебе, над тобой, когда везде тьма. Она лежит за тоской. Тоска – все-таки человеческое качество, качество жизни, а меня похоронили. Я принял для себя решение встретить смерть достойно. Как мужчина. Но, что бы мы ни делали, кем бы ни были, перед смертью мы все дети.