Читать интересную книгу Вальпургиева ночь, или Шаги Командора - Венедикт Ерофеев

Гуревич. Вообще-то я противник всякой войны. Война портит солдат, разрушает шеренгу и пачкает мундиры. Великий князь Константин Павлович… Но это ничего не значит. Как только моя Отчизна окажется на грани катастрофы…

Доктор (в сторону Люси). Запишите это тоже.

Гуревич. Как только моя Отчизна окажется на грани катастрофы, когда она скажет: «Лева! Брось пить, вставай и выходи из небытия» – тогда…

Оживление в зале. Стук каблучков справа – и в приемный покойстремительно, но без суеты вплывает медсестра Натали.Глаза занимают почти половину улыбчатой физиономии. Ямка нащеке. Волосы на затылке, совершенно черные, скрепленынемыслимой заколкой. Все отдает славянским покоем, но иАндалузией тоже.

Доктор. Вы очень кстати, Наталья Алексеевна.

Обычный обмен приветствиями между дамами и все такое.Натали усаживается рядом с Люси.

Натали. Новичок… Гуревич?!… Сколько лет, сколько…

Доктор. Мы уже по существу заканчиваем беседу с больным. Не отвлекать внимания, Наталья Алексеевна, и никаких сепаратностей… Осталось выяснить только несколько обстоятельств – и в палату…

Гуревич (воодушевленный присутствием Натали, продолжает). Мы говорили об Отчизне и катастрофе. Итак, я люблю Россию, она занимает шестую часть моей души. Теперь, наверно, уже немножко побольше…

Смех в зале.

Каждый наш нормальный гражданин должен быть отважным воином, точно так же, как всякая нормальная моча должна быть светлоянтарного цвета. (Вдохновенно цитирует из Хераскова.)

"Готовы защищать отечество любезно,Мы рады с целою вселенной воевать".

Но только вот такое соображение сдерживает меня: за такую Родину, такую Родину я, нравственно плюгавый хмырь, просто недостоин сражаться.

Доктор. Ну почему же? Мы вас тут подлечим… и…

Гуревич. Ну так что же, что подлечите?… Я ни за что не разберу, какой танк и куда идет. Я готов, конечно, броситься под любой танк, со связкой гранат или даже без связки…

Доктор. Да без связки-то зачем?

Гуревич. Неприятель взлетает на воздух, если даже под него кидаются вообще без ничего… Мой вам совет: побольше читайте. Ну, а уж если не окажется ни одного танка поблизости, тогда хоть амбразура найдется, точно. Чья – не важно. Я, не мешкая, падаю на нее грудью – и лежу на ней. Лежу, пока наш алый стяг не взовьется над Капитолием.

Доктор. Паясничать, по-моему, уже достаточно. У нас, вы сегодня же убедитесь, скоморохов пруд пруди. Как вы оцениваете ваше общее состояние? Или вы серьезно считаете свой мозг неповрежденным?

Гуревич (пока зануда-доктор пощелкивает пальцами по столу). А вы – свой?

Доктор (желчно). Я вас просил, больной, отвечать только на мои вопросы. На ваши я буду отвечать, когда вы вполне излечитесь. Так как же обстоит с вашим общим состоянием, на ваш взгляд?

Гуревич. Мне это трудно сказать… Такое странное чувство… Ни-во-что-не-погруженность… ничем-не-взволнованность, ни-к-кому-не-рас-положенность… И как будто ты с кем-то помолвлен… а вот с кем, когда и зачем – уму непостижимо… Как будто ты оккупирован, и оккупирован-то по делу, в соответствии с договором о взаимопомощи и тесной дружбе, но все равно оккупирован… и такая… ничем-вроде-бы-непотревоженность, но и ни-на-чем-не-распятость… Короче, ощущаешь себя внутри благодати – и все-таки совсем не там… ну… как во чреве мачехи…

Аплодисменты.

Доктор. Вам кажется, больной, что вы выражаетесь неясно. Ошибаетесь. А это гаерство с вас посшибут. Я надеюсь, что вы при всей вашей наклонности к цинизму и фанфаронству уважаете нашу медицину и в палатах не станете буйствовать.

Гуревич (чуть взглянув на Натали, оправляющую свой белый халатик).

Мой папа говорил когда-то: "Лев,Ты подрастешь – и станешь бонвиваном!"Я им не стал. От юности своейСтяжал я навык: всем повиноваться,Кто этого, конечно, стоит. Да,Я родился в смирительной рубашке.А что касается…

Доктор (нахмурясь, прерывает его). Я, по-моему, уже не раз просил вас не паясничать. Вы не на сцене, а в приемном покое… Можно ведь говорить и людским языком, без этих… этих…

Натали (подсказывает)… шекспировских ямбов…

Доктор. Вот-вот, без ямбов, у нас и без того много мороки…

Гуревич. Хорошо, я больше не буду… вы говорили о нашей медицине, чту ли я ее? Чту – слово слишком нудное, по правде, и… плоскостопное…

Но я – но я влюблен в нее – и этоБез всякого фиглярства и гримасВо все ее подъемы и паденья,Во все ее потуги врачеваньяИ немощей телесных, и душевных,В ее первенство во Вселенной, в РазумНемеркнущий, а стало быть, и в очи,И в хвост, и в гриву, и в уста, и в…

На протяжении этой тирады Боренька-Мордоворот тихонько сзадиподходит к декламатору, ожидая знака, когда брать за загривоки волочь.

Доктор. Ну-ну-ну-ну, довольно, пациент. В дурдоме не умничают… Вы можете точно ответить, когда вас привозили сюда последний раз?

Гуревич. Конечно. Но только – видите ли? – я несколько иначе измеряю время. Само собой, не фаренгейтами, не тумбочками, не реомюрами. Но все-таки чуть-чуть иначе… Мне важно, например, какое расстояние отделяло этот день от осеннего равноденствия или там… летнего солнцеворота… или еще какой-нибудь гадости. Направление ветров, например. Мы вот – большинство, не имеем даже представления: если ветер нордост, то куда он, собственно, дует: с северо-востока или на север-восток, нам на все наплевать… А микенский царь Агамемнон – так он клал под жертвенный нож свою любимую младшую дочурку Ифигению – и только затем, чтобы ветер был норд-ост, а не какой-нибудь другой…

Доктор (заметив взволнованность больного, дает знак всем остальным). Да… но вы отклонились от заданного вопроса, вас унесло норд-остом.

Все смеются, кроме Натали.

Так когда же вас последний раз сюда доставили?

Гуревич. Не помню… не помню точно… И даже ветров… Вот только помню: в тот день шейх Кувейта Абдаллах-ас-Салем-ас-Сабах утвердил новое правительство во главе с наследным принцем Сабах-ас-Салемом-ас-Сабахом… Восемьдесят четыре дня от летнего солнцестояния… Да, да, чтоб уж совсем быть точным: в этот день случилось событие, которое врезалось в память миллионов: та самая пустая винная посуда, которая до того стоила двенадцать или семнадцать копеек – смотря какая емкость, – так вот в этот она вся стала стоить двадцать.

Доктор (смиряя взглядом прыскающих дев). Так вы считаете, что в истории Советской России за минувшие пять лет не произошло события более знаменательного?

Гуревич. Да нет, пожалуй… Не припомню… Не было.

Доктор. Вот и память начинает вам изменять, и не только память. В прошлый раз вашим диагнозом было: граничащая с полиневритом острая алкогольная интоксикация. Теперь будет обстоять сложнее. С полгодика вам полежать придется…

Гуревич (вскакивая, и все остальные вскакивают). С полгодика?

Боренька тренированными руками опускает Гуревича в кресло.

Доктор. А чему вы удивляетесь, больной? У вас прекрасный наличный синдром. Сказать вам по секрету, мы с недавнего времени приступили к госпитализации даже тех, у кого – на поверхностный взгляд – нет в наличии ни единого симптома психического расстройства. Но ведь мы не должны забывать о способности этих больных к непроизвольной или хорошо обдуманной диссимуляции. Эти люди, как правило, до конца своей жизни не совершают ни одного антисоциального поступка, ни одного преступного деяния, ни даже малейшего намека на нервную неуравновешенность. Но вот именно этим-то они и опасны и должны подлежать лечению. Хотя бы по причине их внутренней несклонности к социальной адаптации…

Гуревич (в восторге). Ну, здорово!…

Я все-таки влюбленИ в поступь медицины, и в триумфыЕе широкой поступи – плевокВ глаза всем изумленным континентам,В самодостаточность ее и в нагловатость,И в хвост ее опять же, и в…

Доктор (титулованный голос его переходит в вельможный). Об этих ямбах мы, кажется, с вами уже давно договорились, больной. Я достаточно опытный человек, я вам обещаю: все это с вас сойдет после первой же недели наших процедур. А заодно и все ваши сарказмы. А недели через две вы будете говорить человеческим языком нормальные вещи. Вы – немножко поэт?

Гуревич. А у вас и от этого лечат?