Читать интересную книгу Ключ от небоскрёба - Игорь Джерри Курас

«Не бойся ничего. Мне страшно самому…»

Не бойся ничего. Мне страшно самому.Щерблёная луна опять кривится в кашле,но отражённый мир в ночном окне – не наш ли?А тот, что за окном, – не вторит ли ему?Не бойся ничего: похоже по всему,что с темнотой давно заводит время шашни,и часовые сна не стерегут на башнечасы, а всё идут. Идут по одному.Не бойся ничего. Хотя до слёз проймутебя тоской о том, какой я тоже зряшный,что жарко и темно, как в битве рукопашной —и не забрать с собой ни сумму, ни суму.Не бойся ничего. Я тоже не пойму,что силится ожить в наброске карандашном:попробуй толковать! Сгорает день вчерашний,и мы, в который раз, не плачем по нему.Не бойся ничего. Наверно, потому,что мысли не страшны, а домыслы не страшны.В истошной тишине – все звуки бесшабашны.Не бойся, ничего. Мне страшно самому.

«Я пишу…»

Я пишу:«Мать, у меня всё в порядке:берегу себя, как завещал Дарвин —не лезу под трактор, гуляя по грядкам.Позавчера был в Нарве».Я пишу:«Осталось чуть больше недели,картошка кончается, деньги тоже.Мы не болеем и так загорели,что все, как есть, чернокожие!Здесь, ты знаешь, ласточки в небеснуют. И тяжёлые висят облака.Закаты такие, мама, что мне бывсё это в стихах. Но не умею пока.По дому соскучился просто жутко,доконал меня этот колхоз начисто.Отцу передай, что в его тужуркудевушки наши отчаянно плачутся».

Письмо маме. Единственному адресату.Ворох бумаг спасён из помойки.Оно отправлено в восьмидесятые.До перестройки.Исписаны шариковой авторучкой,листы пожелтели, на сгибах припухли.Мама, ты знаешь, твои внучкитак и не научились читать эти буквы.Мама! Зачем ты всё это хранила?Письма, телеграмм поздравительных астрочкиСлышишь? – и здесь, над твоей могилой,снуют ласточки.

«Виолончель на встречной полосе – …»

Виолончель на встречной полосе —и струны к небу в тысячу свечей.Вот справа лес, и в нём – виолончель:в лесу трава, смычок висит в росе.Прыжками жиг, роптаньем сарабанд,где вдох, как Бах, а выдох, как полёт —мир приторочен, точно чёрный бант,и заколочен, словно чёрный ход.Ни победить, ни объявить ничьей —смычок в росе искрится и течёт.Какой там счёт, когда виолончель?Мой дурачок, никто не знает счёт.Ветшает слово в гардеробной фраз,луна то в профиль, то опять анфас.Смотри, как странно: с каждой сменой фазстареет сердце и скудеет глаз.Без лишних слов, без правильных речейвиолончели на плече наклон.На миг повиснет и твоя качель:на двух канатах – с четырёх сторон.И, заколочен, точно чёрный ходтвой старый мир останется ничей.Твой вдох, как Бах – твой выдох, как полёт.Лети туда, где ждёт виолончель.

«Истечение времени тенью в горячем песке – …»

Истечение времени тенью в горячем песке —или тем же песком, по стеклянному сгибу бегущим;или медленным мёдом, застывшим уже в волоскесладкой каплей жемчужной – тугой настороженной гущей.Разве можно не слышать? И разве, с грехом пополам,не додумался ты – не постиг, изучив, как науку,что не слышал, не слушал – не верил ни снам, ни словам?Но какие слова рядом с этим растянутым звуком?

Этот звук бесконечен: то скрипкой звучит, то альтом,то в басовом ключе на плече под смычком истекает.Ты поднимешь глаза: «Ничего не бывает потом:там – ни света, ни солнца, ни сна – и мгновение тает».Ну так дай же забыть то, что я не могу позабыть!По стеклянному сгибу отмерь мне тугую микстуру!Медной каплей растянута мёда тяжёлая нить.Настороженным звуком расписана вся партитура.

Мой рассвет открывается медленно. Сходит со льда,вызревает и падает солнце. За ним остальные.Клёны строят ряды легионом суровых солдати несметной блестят чешуёй – истуканы стальные.Никому не исчезнуть: ни тайно, ни в дерзком броске,не исчезнуть никак: ни по плану, ни вдруг – по наитью:только каплей медовой на тонком висеть волоске —на струне настороженной звуком растянутой нити.

Бостонская элегия

«Подождите: Лермонтов, значит, – мучитель.Тютчеву – стрекозу.С одышкою – Фет».Лазарь Моисеевич – старый учительна скамейке с ворохом русских газет.На скамейке в бостонском парке.Над речкойпахнут незнакомо чужие кусты.Строго через мост – к остановке конечнойкрасные вагончики едут пусты.Вдоль по небу ходят тяжёлые тучи,отражаясь пятнами злыми в реке.А старик бубнит на великом, могучем,никому не нужном своём языке.

Ремесленник

Я твой ремесленник, Минерва.Вращается гончарный круг,и мнётся глина равномерно,и сходит с рук.Идёт по кругу чечевицав суровой плошке, наугад:не обнести, не ошибиться —не допустить оплошность, брат.И потому-то у плеча естьещё колчан, накидка, лук —что жить, прощая и прощаясь, —легко, покуда сходит с рук.Всё принимается на веру,вино стекает, точно ртуть,и мерой спросится за меру —но не сейчас. Когда-нибудь.А если перестанут длитьсявино и глина в свой черёд:по черепам, по черепицампрочтётся всё наоборот.Стервятник с головою нервнойпройдёт вдоль кромки, семеня.Я твой ремесленник, Минерва, —прости меня.

«И вот я заснул, убаюканный ливнем – …»

И вот я заснул, убаюканный ливнем —и спал, и приснилось, и было легко:деревья висели над берегом дивным,и воды прозрачны, и дно глубоко.Безмолвные в озере плавали рыбы,бесшумная с ними дружила вода —и мне показалось: мы тоже могли быкак рыбы, прижавшись, уплыть навсегда.Прижавшись, как рыбы в одном водоёме,где гулко всплывают деревьев плоды,мы плыли спокойно – и в этом объёмевесь мир отражался, как в капле воды.Проснувшись, пойму и увижу, что пустои тускло, как за день до первого дня:бессмысленно в комнату свесилась люстраи смотрит глазницей пустой на меня.

«Мне снился лес: как римскими мечами…»

Мне снился лес: как римскими мечами,он весь пронзался острыми лучами,входящими в него наискосок.Лес был прозрачен, строен и высок,и каждая из бесконечных сосенврывалась в ослепительную просиньнад головой – и этой синевене уместиться было в голове.Безумные вокруг метались птицы —и не пойму, к чему такое снится, —но там, в лесу, под каждою соснойстояла ты вселенской медсестрой.

«Пепел Помпеи, моя дорогая, пепел Помпеи…»

Пепел Помпеи, моя дорогая, пепел Помпеи.Время умеет сделать камнем живое. Время умеет.Вот и рассвет поднимается вроде бы, но каменеет:только светает ещё, а уже темнеет.Что тебе мифы ушедших народов —и возвращённых народов свитки?Что ты пытаешься сделать,сломавшись при первой попытке?Все непутёвы твои путевые заметки,бесцветны цветные открытки —ткани твоих покрывал опостылели так,что простыли до нитки.Что же ты сможешь понять обо мнепо обрывкам моих многоточий?по неразборчивым фразам соседей,по выдумкам взбалмошных дочек?по фотографиям глупым (та лучше, а эта – не очень)?по очертаниям каждой бессонной прожорливой ночи?Пепел Помпеи, моя дорогая, пепел Помпеи.Снова пустеют глаза Галатеи, снова пустеют.Голос ещё раздаётся, но он, отзвучав, онемеет.Время сумеет сделать камнем живое. Время сумеет.

«Заметил ты, как схожи невпопад…»

Памяти В. М. Л.

Заметил ты, как схожи невпопадс огнями звёзд окошки городские?Как серебристы млечных эстакадогни потусторонние, пустые?Как удивлённо с угасаньем дняменяется пространства перспектива?Как горизонта линия плаксива?Закрой глаза, смотри – она в огнях.Погаснет день. Поблёкнув, догорятвсе звуки голосов, слова простые —река покроет рябью всё подряд,и фонари застывшие остынут.Смешаются в одном предсмертном снес огнями звёзд, и с огоньками окони день, и ночь; и бабочка, и кокон —закрыв глаза, увидишь их ясней.Вдоль серебристых млечных эстакадв последнем сне за горизонтом тая,заметишь ли, как схожи невпопади яркий свет, и темнота слепая?

«Это время потом назовут довоенным – …»

Это время потом назовут довоенным —будут слушать наши глупые песни,смотреть наши пошлые сериалыи думать, пожимая плечами: какого хрена?чего же им всем не хватало?

А потом и сами напишут свои, ещё более глупые песенки,сами снимут свои, ещё более пошлые и тупые ситкомы,но тоже исчезнут в каком-нибудь новом кровавом месиве,в каком-нибудь новом Армагеддоне.

Всё никак не заснуть: то песни поют,то протяжная взвоет сирена,то кровавое что-то мерцает. Он вглядывается,смотрит сквозь небо усталои думает: ну какого же хрена?чего же мне не хватало?

«Нелепо слепленная твердь…»