Читать интересную книгу Красный ошейник - Руфен Жан-Кристоф

– Ладно, – устало прервал свои рассуждения офицер. – Идемте. Я хочу поговорить с обвиняемым.

– Будете беседовать с ним в камере или привести сюда?

Офицер покосился на окно. Лай не прекращался. В глубине здания его, по крайней мере, будет не так слышно.

– В камере, – ответил он.

Дюжё подхватил большое кольцо, на которое были нанизаны ключи. Когда он открыл дверь, ведущую к камерам, повеяло прохладой. Так могло бы пахнуть из погреба, если бы к этому запаху не примешивалась вонь немытого тела и экскрементов. Коридор освещался через арочный проем в дальнем конце, откуда во тьму капля за каплей просачивался холодный, молочно-белый свет. Когда-то это были старинные казармы; чтобы превратить их в тюрьму, на двери навесили прочные засовы. Камеры были пусты. Последняя дверь, в самом конце коридора, была заперта. И Дюжё отворил ее, гремя ключами и засовами: так нарочито шумит путник, чтобы отпугнуть змей. Потом впустил офицера.

На одной из двух железных коек, повернувшись к стене, лежал мужчина. Он не шелохнулся. Дюжё, усердствуя перед начальством, гаркнул: «Встать!» Но офицер знаком велел ему заткнуться и выйти. А сам присел на другую кровать и немного подождал. Казалось, он собирался с силами, но не как атлет перед выполнением упражнения, а как тот, кому предстоит неприятное дело, а он не уверен, достанет ли у него духу справиться с ним.

– Здравствуйте, господин Морлак, – тихо сказал следователь, потирая переносицу.

Мужчина не шелохнулся. Но тем не менее, судя по его дыханию, было очевидно, что он не спит.

– Я следователь Лантье дю Гре. Юг Лантье дю Гре. Давайте поговорим, если хотите.

Дюжё слышал эти слова и, входя в кабинет, сокрушенно покачал головой. С тех пор как кончилась война, все пошло наперекосяк. Даже военная юстиция, похоже, пошатнулась и ослабла, как этот чересчур любезный молодой следователь. В прошлом те времена, когда виновных не моргнув глазом ставили к стенке.

Надзиратель уселся за стол. Непонятно отчего он почувствовал облегчение. Что-то переменилось. И дело было не в жаре, она-то как раз после прохлады камер казалась еще более удушливой. И не в жажде – пить, наоборот, хотелось все сильнее, так что он удовлетворил это желание, осторожно вытащив бутылку из-под стола. На самом деле чем-то новым была тишина: пес больше не лаял.

После двух дней ада это был первый момент покоя. Дюжё бросился к окну, чтобы посмотреть, там ли еще пес. Сперва он его не увидел. Затем, высунувшись сильнее, он наклонился и обнаружил, что тот примостился в тени церкви и внимательно прислушивается. Но молчит.

С тех пор как следователь вошел в камеру его хозяина, истошный лай прекратился.

* * *

Военный следователь открыл папку и положил себе на колени. Он сидел на койке, откинувшись к стене. Чувствовалось, что он устроился удобно и никуда не спешит. Заключенный не двигался. Он по-прежнему лежал к следователю спиной, вытянувшись на жестком тюфяке, но было понятно, что он не спит.

– Жак… Пьер… Марсель Морлак, – монотонно зачитал офицер. – Родился двадцать пятого июня тысяча восемьсот девяносто первого года.

Он провел рукой по волосам, мысленно подсчитывая.

– То есть вам, стало быть, двадцать восемь лет. Двадцать восемь лет и два месяца, так как теперь август.

Он не стал дожидаться ответа и продолжил:

– Официально вы проживаете на ферме ваших родителей, где, впрочем, и родились, в Биньи. Это ведь совсем рядом, верно? Мобилизован в ноябре пятнадцатого года. В ноябре пятнадцатого? Вас, видимо, сочли опорой семьи, и это обеспечило вам отсрочку.

Следователь давно привык к подобной лексике. Он отмечал и с тоской зачитывал данные гражданского состояния. Различия даты и места рождения, определяющие каждого индивидуума, были основополагающими: именно они позволяли отличить этого человека от другого. В то же время эти различия были столь незначительны, столь ничтожны, что куда убедительнее, чем призывные списки, показывали, какая малость различает людей. Все эти данные (имя, дата рождения…) сливались в неопределенную плотную безликую массу. И война эту массу перемешивала, губила, переваривала. Никому из уцелевших на этой войне не удалось сохранить веру в то, что индивидуальность имеет хоть какую-то ценность. А все же правосудие, с которым был связан Лантье, основывалось на том, что для вынесения приговора ему должны быть предоставлены отдельные особи. Вот почему Лантье предстояло собрать информацию, наполнить досье фактическими сведениями, где они завянут, как цветы, заложенные между страницами толстой книги.

– Сначала вас определили на интендантскую службу в провинции Шампань. Это было не слишком тяжело. Реквизиция фуража на местных фермах, с этим вы справлялись. К тому же опасности никакой.

Офицер прервался, чтобы посмотреть, реагирует ли обвиняемый. Лежащий человек по-прежнему не двигался.

– Затем вас вместе с вашей частью направили на Восточный фронт. Вы прибыли в Салоники в июле шестнадцатого года. Ну, по крайней мере, здешняя жара не должна вам слишком досаждать! У вас было время привыкнуть.

Мимо подвального окна, дребезжа, проползла вверх по улице подвода.

– Расскажите-ка мне об этой операции на Балканах. Я никогда не мог это уразуметь. Сначала мы хотели досадить туркам в Дарданеллах, и они оттеснили нас к морю, правильно? Затем мы сосредоточились в Салониках и играли в кошки-мышки с греками, которые не решались вступить в войну на нашей стороне. Или я ошибаюсь? В любом случае, нам на Сомме[1] всегда казалось, что типы из Восточной армии окопались себе в тылу и нежатся на пляже…

Внезапно перейдя на непринужденный тон, а главное, нанося собеседнику жестокое оскорбление, Лантье прекрасно понимал, что делает. Его лицо по-прежнему выражало крайнюю скуку. Подобные мелкие театральные приемы составляли непременную часть допросов. Он знал, какую струнку можно поддеть у человека: так крестьянин знает все слабые места у скотины в своем стаде. Ступня лежавшего заключенного дернулась. Хороший знак.

– Как бы то ни было, вы отличились. Поздравляю. Семнадцатого августа генерал Саррай[2] писал в приказе: «Капрал Морлак сыграл решающую роль в штурме линии обороны болгарских и австрийских войск. Возглавив атаку, он лично вывел из строя девять вражеских пехотинцев, затем получил ранения в голову и плечо и рухнул без сознания на поле боя. Он мужественно продержался до ночи, когда товарищам под покровом темноты удалось доставить его на французские позиции. Этот героический поступок положил начало победоносному контрнаступлению наших войск в районе Црны»[3]. Великолепно! Поздравляю.

Это чтение, конечно, возымело свое действие, потому что заключенный уже не пытался притворяться, что спит. Продолжая лежать, он изменил позу, возможно, для того, чтобы заглушить слова офицера.

– В самом деле, нужно было проявить исключительную храбрость, чтобы удостоиться столь высокой награды, как орден Почетного легиона. Простой капрал! Не знаю, как там в Восточной армии, но во Франции, по-моему, насчитывается лишь два или три таких случая. Право, есть чем гордиться. Вы гордитесь, господин Морлак?

Заключенный заворочался под одеялом. Было очевидно, что он вот-вот нарушит молчание.

– Давайте перейдем к поступку, за который вас арестовали. Я не могу представить себе, чтобы человек, при таких обстоятельствах заслуживший орден Почетного легиона, мог сознательно совершить то, в чем вас обвиняют. Вероятно, вы были пьяны, господин Морлак? Война для всех нас стала огромным потрясением. Иногда нас накрывают воспоминания, и, чтобы отключиться от них, мы выпиваем лишнее. Глоток, другой. А в итоге делаем то, о чем потом жалеем. Так оно и было, да? В таком случае принесите свои извинения, выразите искреннее раскаяние, и покончим с этим.

Человек, лежавший на нарах перед следователем, наконец приподнялся. Он взмок под своим одеялом, лицо покраснело, волосы растрепались. Но взгляд оставался ясным. Узник сел на край кровати, свесив босые ноги. Поморщившись, потер рукой шею и потянулся. Затем пристально посмотрел на следователя, который все еще сидел, держа папку на коленях, и устало улыбнулся.