он бешеный, — твой инстинкт. Ходи теперь на уколы.
— И ничего не бешеный. Все бы такие бешеные были.
Кончилось тем, что за порванную пятку Митька отдал половину улова и за молчание обещал еще рыбы.
То-то удивились в деревне, увидев их вместе.
Тайка вечно одинокой рыскала по лесам, на речку. А тут она мало что не одна, вдобавок в руках у нее прут с нацепленными на него сверкающими рыбинами.
У своего дома Митька напомнил:
— Так смотри, обещала молчать. А не то…
— Не учи, — оборвала Тайка и, пройдя несколько шагов, обернулась.
— А все равно безотцовщина. — Но сказала так, чтоб Митька не услышал.
* * *
Когда года два назад Митька спросил мать, почему его зовут «безотцовщина», мать ответила:
— Потому что у тебя отца нет, без отца растешь.
— А почему без отца?
Мать уселась за стол против Митьки и вместо ответа спросила:
— А тебе нравится отец Тайки Лысухи?
— Чего тут нравиться — пьяница, дерется. Чего это ты про него?
— Да я к тому, что не хотела, чтоб у моего сына был такой отец. А хорошего, как у Вовки или у Симаковых, не встретила. Так что ж, надо было, чтоб я совсем одинешенькая жила? А тебе хорошо было бы, если тебя не было бы?
Митька вытаращился на нее.
— Как это — меня бы не было?
— А вот так. Испугалась бы, что тебя станут безотцовщиной дразнить, не родила бы.
Больше Митька ничего не стал спрашивать. Он только еще крепче привязался к матери. Ведь и правда — он у нее один, и она у него одна. Временами, особенно по вечерам, когда делать было уже совсем нечего, на него все-таки нападала тоска: хорошо, наверное, иметь отца. В шахматы можно сгонять или о рыбалке поговорить, а то и просто дров пойти вдвоем наколоть. Матери-то небось тяжело: мужская работа. А у Митьки одного пока на это силенок не хватает.
Но в общем-то Митьке жилось и так неплохо.
Была у него одна мечта — накопить денег на телевизор.
Второй год подряд носил он в железнодорожный поселок молоко. Носил через день. И мать ему за это давала с выручки по десять копеек. Ни мало ни много, он уже накопил двадцать пять рублей. Но до телевизора было далеко.
Как-то, отнеся постоянным покупателям молоко, он забежал на вокзал купить в ларьке йоду. На перроне увидел Тайку. Она прогуливалась с миской в руках, а в миске, рассыпанная по кулечкам, краснела земляника.
— Чего тут делаешь? — спросил Митька.
— Не видишь, что ли? Сейчас поезд подойдет. Накинутся.
В самом деле, как только подошел поезд, из вагонов повыскакивали люди. Кто бросился к киоску за газетами, кто встал в очередь за пивом, а кое-кто подбежал к Тайке.
— Почем ягоды?
— Двадцать копеек, ягодка одна в одну. Сегодня собирала, — бойко ответила Тайка.
— Дороговато.
— Дорого — не берите.
Но ягоды быстро порасхватали, и Тайка победоносно взглянула на Митьку.
— Три рублика как нашла.
— А чего ж ты врешь, что сегодня собирала? Ты сегодня и в лесу-то не была.
— А я вчерашние под низ, а свеженьких — стаканчик купила — сверху присыпала. — Она явно хвасталась своим уменьем так ловко обманывать покупателей.
— Обдирала, — с отвращением сказал Митька. — По двадцать копеек.
— Ух ты, «обдирала»! Попробуй целый день покланяться за каждой ягодкой. Да еще смотри, чтоб не раздавить. Это тебе не с удочкой сидеть.
Нетрудный Тайкин заработок запомнился Митьке. Эх, если б он мог так, как Тайка, — телевизор за лето можно было бы купить.
Он долго терзался сомнениями и наконец решился. Он знал, где в лесу хорошо росла малина, и однажды, набрав полкошелки, отправился на станцию.
На счастье, никого из своих деревенских не было, только несколько поселковых девчонок прохаживались по перрону, кидая в кошелки и миски друг друга завистливые взгляды.
Митька стал в сторонке, но, когда поезд подошел, протиснулся поближе и услышал, как одна из девчонок тараторила: «Пятнадцать копеек, пятнадцать».
Пассажиры с московского поезда охотно раскупали ягоды, и Митька сам не заметил, как стал торговать, так же бойко отвечая: «Пятнадцать копеек, пятнадцать». Только когда одна женщина заметила: «А не дорого ли?» — Митька смутился:
— А почем надо?
— По десять хотя бы.
— Берите по десять, — согласился Митька. Но женщина сама отказалась.
— Да ладно, раз все берут по пятнадцать, чего ж я одна буду.
Дома он долго не знал, как подступиться к матери. То, что сказать надо, он понимал: мать все равно потом спросит, откуда деньги. Только как она к этому отнесется?
Но мать неожиданно согласилась:
— Ну что ж, пока в колхозе не работаешь, ничего страшного нет и так подработать. Только грабить людей не надо. По пятнадцать-то ведь дорого.
— Так все по пятнадцать продают.
— Продают… Не садил, не растил, только собрал. А пока собирал, совесть потерял? Нет, так не годится. Совесть в любом деле при себе держать надо.
Теперь Митька часто бегал на станцию. И продавал он уже малину по десять копеек. Станционные ребята сначала косились на него, а потом тоже стали продавать по десять. Не хотелось, наверное, хуже деревенских-то быть.
Митька подсчитывал заработки и радовался, что скоро на смену малине поспеет черника.
Однажды в окне вагона одного из поездов он увидел девочку лет двенадцати. На платформе стоял ее отец. По сравнению с белолицей девочкой он был совсем коричневый, загорелый. Одет он был в морскую тужурку с золотыми звездочками на черных погонах. Пуговицы тоже были золотые. И золотые были нашивки на рукавах.
— Я говорила, надо самолетом лететь, — говорила девочка.
— Ты же знаешь, мама не любит самолетов.
— Лучше промучиться три часа, чем трое суток, — рассудительно заметила девочка.
— Я с тобой согласен, но, увы, решаем-то не мы.
Девочка говорила спокойно, неторопливо, как взрослая. И отец отвечал ей тоже спокойно, как взрослой. И вообще они были какие-то такие… какие — Митька и сам не знал, просто он смотрел на них, как смотрел в кино на чужую, порой непонятную ему жизнь.
Он рассмотрел на девочке и банты в косах — красные, в белый горошек — и платье — тоже красное в белый горошек. Увидел за окном на столе бутылки с лимонадом, книгу в пестрой обложке.
Он посмотрел на табличку, прочел: «Москва — Сочи», — и понял, что они едут к морю, никогда им не виданному Черному морю.
— Купи мне малины, — сказала девочка, взглянув на Митьку.
Отец подошел, взял у Митьки три кулечка, протянул ей