Он так и не понял, что удерживало его подле Змеевидной. А теперь поздно. Ладонь его коснулась гноящихся глаз существа, но тут же он осторожно отвел руку. Хотел что-то сказать, но слова застревали в горле, сворачиваясь в комок и не давая дышать. Ему приходилось бороться со страхом и отвращением, накатившимися вместо благодарности, поэтому он отворачивался и молчал.
«Знаю, что вызываю в тебе чувство брезгливости. Горький дождь превратил мою кожу в кору, слабый свет почти ослепил. Помню, как ты сказал: „Жуткие глаза, как у слепого, грязно-желтые, с кровавыми прожилками“. Еще ты сказал: „Кожа у нее ороговела от кислотных дождей“. Вернее подумал, когда впервые увидел меня и твоя рука легла на смертоносный предмет, висевший у тебя на поясе. Почему ты не воспользовался им? Это случилось сразу после дождя, я лежала беспомощная, с помутившимся рассудком, почти без признаков жизни. И если бы ты дал убийце на твоем поясе заговорить…»
Над горизонтом висит рваное желтое облако. Оно только что появилось на свет, но вскоре превратится в огромную злобную тучу, просверлит небо молниями, громом всколышет воздух, а потом на землю упадут первые тяжелые капли дождя, способные растворить звездолет, превратив его беловатую кашицу.
«Великий Ароа будет гневаться. Он приходит в середине сезона засухи и начинает жатву. Великий Ароа спускается с другой земли, с той, что ближе всего к солнцу, к моему солнцу. Я не знаю, как он сюда попадает, но знаю, что он собирает жесткие стебли и даже не смотрит в мою сторону. А ты не хочешь оставить здесь еще немного от себя, раздражаешься, прячешь свои воспоминания, хотя все равно не можешь воскресить их. А я могу воскресить их для тебя. И для той, что прилетела с тобой. Хочешь?»
От его желания уже ничего не зависит, потому что вдали показался силуэт Марины. Она шагает усталой походкой и в утреннем мареве кажется почти бесплотной.
Дующий со стороны гор ветер пытается играть с прядями ее волос, но она наматывает их на руку и спокойно продолжает движение.
— Не нужно, Марина, — говорит он, когда женщина подходит к нему почти вплотную. — Мы оба устали.
— Ты это брось, дружок.
— Нам предстоит взлетать, а ты совсем выбилась из сил.
Марина делает еще несколько шагов и садится прямо на сухую землю.
— Ты поговорил с нею?
— Она согласна. Но ты же знаешь — она всегда соглашается! Она ненасытна и алчна, как пресмыкающееся. Будь ее воля — она бы совсем опустошила нас.
Марина молчит, и он понимает всю бессмысленность своего сопротивления.
«Идет сезон дождей, вы покидаете меня, я остаюсь одна, сухая и слабая, как след от высохшей слезы. А вы можете посеять здесь свои воспоминания, равнина впитает их. Равнине они нужны. Как нужны они Великому Ароа. Помню, как вы восхищались: „Какие изумительно чистые кристаллы кремния!“ Это было, когда вы впервые увидели растущие на равнине прозрачные кусты. А это были проросшие воспоминания. Я способна пробуждать от сна прошлое, засеивать им равнину, а потом придет Великий Ароа и станет косить их — стебелек за стебельком. Ты видишь — она ждет, ждет. Она хочет, чтобы мы снова проделали это».
— Но я не хочу, Марина. Имею же я право — ведь половина его принадлежит мне, правда?
— В последний раз!
— Мне это осточертело! Меня тошнит от всей этой мультипликации! Мы проделали это десятки раз, со всеми отвратительными подробностями! Я не выдерживаю, я астронавт, а не палач! Господи, и все это ради одного писка!
Марина нежно гладит Змеевидную, пробуждая свое прошлое.
В изоляторе чисто и покойно. Слышно только приглушенное жужжание, доносящееся из коробки коагулятора.
— Я больше не могу, Андрей! Боль становится невыносимой! Как будто поясница у меня вот-вот переломится!
— Потерпи чуточку. Не волнуйся, организм сам подскажет начало. Мы назовем его Европио, он вырастет очень умным, верно?
Он смотрит на ее конвульсивно содрогающийся живот, на пальцы, до посинения впившиеся в кожаные подлокотники, на ступни, судорожно ищущие опоры в пространстве.
— Впервые приходится выступать в роли акушерки Думаешь, мне не хватает ловкости? Конечно, ведь я всего лишь астронавт. В школе нам что-то объясняли по этому поводу, но ведь это была теория. Правда, вчера я прочитал всю необходимую литературу, которая нашлась у нас на борту.
Она закусила губы до крови. Тишина в звездолете внезапно взрывается от крика, эхо которого прокатывается по коридорам, отражаясь от стен и задраенных люков и раскалывая Андрею череп. Крик этот символизирует начало. На рукавицах появляются алые пятна крови, на лбу, покрытом испариной, пульсирует жилка. Розовый бугорок темечка, устремленного вперед, надежда, связанная с мягко сжимаемой пуповиной. Малюсенький человек, пролетевший сотни миллионов километров после своего зачатия, чтобы родиться под светом кометы. И детский плач, рвущийся сквозь окровавленную слизь, как первая жалоба, первый укор этому миру.
— Мальчик, Марина, мальчик! Мой Европио!
— Подними его повыше, Андрей. Я хочу видеть его.
Через минуту плач прекращается, коленки безжизненно прижимаются к животику, маленькие губки синеют, а стрелка пульсометра замирает на нуле.
Она лежит на сухих комьях, в нескольких метрах от покрытой слизью пасти Змеевидной. Ноги все так же широко расставлены, пальцы впились в бедра, лицо залила желтизна, грудь разрывает судорожное дыхание.
— Марина, открой глаза! Умоляю, открой! Ведь ты сама этого хотела… Европио, мой мальчик, мертв. Он умер в одиннадцатый раз.
«Она этого хотела. Тебе никогда не понять — почему. Два часа боли ради того, чтобы услышать этот плач. Чей плач? Этого я не знаю. Ты ненавидишь меня за то, что я возвращаю воспоминания, за то, что я могу возвращать боль. Но ведь я возвращаю и радость. Вы требуете от меня, чтобы я вернула вам эту боль, так почему же тогда ты ненавидишь меня? Я одинока, наступает сезон дождей, мне придется скрыться в расселине, превратиться в омертвевший комок чешуи. На равнине вырастет множество кустов — твоих и ее. Потом придет Великий Ароа и начнет свою жатву. Начнет косить стебелек за стебельком. Ты улетишь, но она останется здесь. Я знаю это наверняка. Только я способна вернуть ей этот плач, а без него она не сможет жить.
Ты улетишь, потому что в твоей жизни главное — дороги, но она останется. Я спрячу ее в своей расселине, она переждет в ней сезон дождей, чтобы снова засеять долину своими воспоминаниями. Чтобы снова услышать этот плач — после двух часов боли. Равнина просторна, этот плач огласит ее много раз, потому что много раз будет возникать желание его слышать. Я знаю — ты ненавидишь меня, но ведь я не Великий Ароа, я слаба и одинока. Только на это я и способна… Раз она этого хочет… Два часа боли ради нескольких секунд плача.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});