Читать интересную книгу РАЗБОЙНИК ШМАЯ - Григорий Полянкер

– Н-ну-у, как вам нравится этот, с позволения сказать, мастеровой? – проговорил Хацкель, пожирая кровельщика глазами и заикаясь больше обычного. – Т-та-кой мастеровой жене и детям своим не то что на кашу, на воду для каши и то не заработает! День-то на отлёте… Целую неделю, почитай, собирается он ко мне крышу чинить и никак до меня не доберётся, остановится по дороге и басни рассказывает. Уж я сегодня полсвета изъездил, и в Жашкове и в Ахримове побывал, а ты… Тебе бы только задаток получить. А сегодня вон как парит, не иначе, к ночи дождь будет, и поплыву я со всем своим барахлом… Ах, ты, погибель на твоего батьку…

– Ты, Хацкель, ругайся, сколько душе угодно, а только батьку моего не трогай! – спокойно ответил Шмая. – Сам видишь, люди слушают, интересуются…

Чувствовалось, однако, что кровельщик раздражен. Было бы у него в кармане несколько рублей, швырнул бы он извозчику в лицо полученный задаток. Но пришлось идти к переулочку, где под горою, недалеко от глубокого оврага, находился «дворец» извозчика.

Подойдя к Хацкелеву домику, такому низенькому, что козы, спускаясь с горки, свободно перепрыгивали через него, Шмая без лестницы забрался на крышу и ударил несколько раз деревянным молотком по жести, чтоб извозчик слышал, что кровельщик уже работает.

– Взялся на мою голову извозчик! – сказал Шмая после долгого молчания, обращаясь к соседкам.

Он их знает, здешних женщин-солдаток, любят они послушать какую-нибудь страшную историю, от которой поплакать можно всласть, любят и смешные приключения, чтоб можно было посмеяться и позабыть, хоть на короткое время о своих горестях… Но, словно назло, Шмае в эту минуту не приходят в голову ни печальные, ни смешные истории. Тем не менее, он хитро улыбается в усы и говорит:

– Однако, дорогие мои соседушки, о войне я мог бы рассказывать без конца. Вот, к примеру, перебросили однажды наш полк в Карпаты – это такие красивые зеленые горы. Хороши они, однако, для буржуев, для тех, кто съезжается туда на дачи, а не для солдат, которые нагружены, как ослы, и из сил выбиваются, карабкаясь по горам. Заняли мы позицию, окопались, а неподалеку от нас зарылись немецкие солдаты. Вижу я, стоит на горе этакий пузатый немец и смотрит в бинокль, – видать, генерал ихний. Он держит в руках флажок и, видимо, приказывает своим солдатам приготовиться к бою. Стало быть, как махнет флажком, они должны начать стрелять по нас из пушек и начать атаку… без его команды, понятно, никто и с места двинуться не смеет. Но тут ему потребовалось, извините, сбегать в лесок, туда, куда и царь пешком ходит.

Вот я и говорю нашему ротному, который без году неделя на фронте:

«Ваше благородие, посмотрите-ка, эти черти что-то задумали. Надо бы нам их перехитрить…»

Посмотрел на меня офицер косо и говорит:

«Скажи-ка, кто у нас в роте хозяин – я или ты?» – и при этом бьет себя кулаком в грудь.

Рассердился я и тоже в грудь себя тычу – а там Георгий висит, кровью заслуженный. Пусть, думаю, этот гимназистик, у которого и мамкино молоко ещё на губах не обсохло, не воображает. Осёл тоже упрям, да что толку от такого упрямства?

«Молчать! Я ни у кого советов не спрашиваю!» – крикнул ротный

Повернулся я и ушел на свое место.

Только вижу – сначала он стал прислушиваться, потом – поглядывать в бинокль на толстого немца. И заговорил со мной совсем другим тоном. Добился я своего: выделили трех смелых ребят, чтобы мы подкрались к толстяку и поговорили с ним по душам.

И вот пошли мы яром к лесочку, чтоб никто нас не заметил. Подошли совсем близко. Мы пузатого видим, а он нас – дудки! Подползли на животе к этому псу ушастому, я как оглушу его прикладом по затылку – он и перевернулся, пикнуть не успел. Сунул я ему кляп, чтоб не шумел, а тут подскочили мои товарищи, и поволокли мы этого дьявола к нам в полк…

Вы спросите, почему же немцы не стреляли? Но такие вопросы задают те, кто немцев не знает. Немецкий солдат – это, голубушки мои, такая механизма, что никаких фокусов не признаёт, – он только приказ понимает. Прикажут – он и сделает, что надо, и стрелять будет, и убивать… А ежели приказа нет – с места не сдвинется. Раз генерал не велел стрелять, пока он флажком не махнет, – стало быть, не стреляют. А что генерала у них из-под носа утащили, это их не касается…

И как только наши хлопцы поднялись из окопов и с криками «Ура, за отечество!» пошли в атаку, немцы побежали. Ох, что тогда творилось! Мне всякие почести оказывали, как царю, подарки дарили, шнапсом поили, на два дня отпуск дали… А немца чуть удар не хватил! Сам кайзер Вильгельм, говорят, просил нашего Николку, в ножки кланялся, чтоб ему показали хотя бы издали тех солдат, которые так ловко взяли в плен германского генерала…

Разбойник Шмая перевёл дыхание, свернул папироску, закурил, вытер фуражкой пот с лица и, помолчав, продолжал:

– Однако, дорогие мои, что тут долго рассказывать при такой жаре. Да и времени у меня нет: надо какую-то копейку заработать на пропитание семейства. Но, между нами говоря, нехай бы лучше руки и ноги повыломало тем, кто войны придумывают! Война хуже всякой напасти, хуже чумы, наводнения, хуже землетрясения. При землетрясении, по крайней мере, спрашивать не с кого. А войну-то ведь люди выдумывают! Люди? Бандиты! Злодеи! Мерзавцы! Им наплевать, что народ кровью истекает! Им лишь бы мошну потуже набить… Патроны, которые прислали, стрелять не хотят, снаряды ни к черту – капсюли забыли… Каша, что кашевар приготовил, – с песком, мясо – с червями, а рыба за версту воняет, – это наше интендантство, понимаете, старается для бедного солдатика… Морозы грянули, а начальство и не думает о том, что мы в окопах околеваем. Тёплого белья нет, портянок не выдают, курева нет, подкрепления не видать, народ кашлять начинает, чахотка в окопах людей мучает. А жена и дети дома чахоткой болеют. Весело, в общем! А ты изволь лежать день и ночь заживо в могиле, в окопе. Хочешь не хочешь, а начинаешь думать: для чего затеяли всю эту канитель? Ради кого? Из дому приходят письма, одно другого лучше, так что жить тошно становится, – пускай уж лучше смерть, лишь бы конец! Пока светлейшая царица да Гришка Распутин не прикажут, война, надо думать, не кончится. Оттуда, из царского дворца, должна прибыть добрая весточка. Вот, стало быть, сиди и жди у моря погоды! Там у них в руках доля Шмаи-разбойника. Они там жрут, пьют и ухом не ведут, а ты изволь лежать в окопе! А ведь солдатики – народ дотошный, руки у них золотые, мастера, – они и одеть, и обуть, и накормить всю страну могли бы. Так нет же, лежи, как проклятый! И лежат, да ещё шумят, смеются… Да и то сказать, – иначе спятить можно.

Ребята только что отужинали, повеселели немного, закурили и говорят мне:

«Это ты, землячок, наверно, виноват в том, что война затянулась. Устрой что-нибудь, разбойник, чтоб она поскорее кончилась… Три года дерёмся, а конца-краю что-то не видать…»

«Что же я, к примеру, сделать могу? Царь я, что ли?»

«Ты, отвечают, ещё повыше царя! Царь – он на земле, а ты кровельщик, по крышам лазишь, стало быть, выше царя…»

«Эге, братцы, будь я царем, всё бы по-другому было!» – говорю я.

«А что, например, было бы?»

«Ого! Будь я царем… Уж вы лучше не спрашивайте, что было бы. Перво-наперво выдал бы я каждому из вас по паре теплого белья и портянок. Раз. Потом выдал бы по две порции гречневой каши с салом. В-третьих, вы бы у меня в такую тёмную ночь по окопам не валялись, а лежали бы дома, на печи, у баб своих под боком…

УДИВИТЕЛЬНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Шмая перевёл дыхание и, заметив, что солдатки, слушавшие его рассказ, тяжело вздыхают, немного растерялся. Не любит он, когда люди грустят. Не лучше ли рассказать им что-нибудь весёлое? Но что же рассказать, ведь на войне не так уж весело. Придётся на ходу придумывать. Они на него не рассердятся и не обидятся, если что не так получится.

Ударив несколько раз деревянным молотком по крыше и пригнав ржавый, исковерканный лист жести к другому, Шмая после недолгой паузы продолжал:

– Значит, на чем мы с вами остановились? Ах да, вспомнил. Ну, сидим мы, значит, в окопах. На душе мерзко. Вдруг слышу – вызывает меня начальство. Прихожу, козыряю: мол, по вашему высокому приказанию ефрейтор Шая Спивак явился. Посмотрели на мой мундир, покривились. Велели привести себя немного в порядок и вручают секретный пакет: вот эту штуковину ты должен немедленно доставить в штаб полка. Козырнул, как полагается, спрятал пакет и пошел грязь месить. Штаб стоит в городке где-то за железной дорогой. С божьей помощью добрался, отдал пакет, получил благодарность и возвращаюсь. Зайду, думаю, на станцию, гляну, что там делается. На вокзале хоть и не стреляют, но ещё хуже, чем на позициях. Кругом валяются раненые, калеки, беженцы с детишками. Плачут, проклинают войну. Кругом голодные, бледные лица, оборванные, нищие люди. Посмотрел я на это и вышел. Вдруг вижу – на запасных путях стоит поезд – красотища! А вагоны! В таких вагонах самому бы царю или Гришке Распутину разъезжать. В первом вагоне особенно светло, весело, музыка играет, а внутри, вижу, танцуют, пьют, гуляют, будто никакой войны на свете нет. Кто же, думаю, ездит так? Надо узнать. Подхожу я тихонько к вагону, вижу табличку, а на ней золотыми буквами написано; «Поезд его императорского величества. Солдатам и прочим не входить». Слыхали? Солдатам не входить. Они на позициях страдают, кровь проливают, а тут – «Солдатам не входить»: знай, мол, свинья, своё корыто… Стою я возле этой таблички, и такая меня досада взяла, хоть плачь! Сорвал я в сердцах табличку и ногами ее растоптал. Ничего, сейчас я зайду к этому величеству!