Читать интересную книгу Возвратимся мы не все - Сергей Аксу

– Ребята, вот тут в коробке вяленая рыбка, сам ловил!

– Они с Федюшкой у меня заядлые рыбаки! – улыбнулась Мария Ивановна, кутаясь в платок. – Хлебом их не корми, только дай с удочкой зорьку встретить.

– Спасибо, Пал Семеныч, к пиву в самый раз будет! До свидания, дорогая Мариванна! Не печальтесь, все будет хорошо!

– С богом, сынки! Приезжайте к нам летом! Рыбалка у нас на Урале отменная! Мы с Федором такие места вам покажем!

– Спасибо за хлеб-соль!

– До свидания!

– И вам спасибо, родные! Молиться за вас буду! – плакала у калитки мать сержанта. – Всего доброго вам и вашим семьям! Счастливого пути!

В Орске распрощались с раненым майором и чеченцем Исой и покатили дальше. В родной город въехали на следующий день под вечер. Уже горели на улицах фонари.

– Иван, давай сразу заедем к Пашутиным, фотку передадим! А потом уж с чистой совестью отдыхать!

Колосков достал из нагрудного кармана фотографии и стал на коленях их перебирать, остановился на последней, пашутинской.

– Смешной! Лопоухий какой-то! – отозвался Иван Капало, мельком взглянув на фотокарточку.

– Это для тебя он лопоухий! А для матери краше нет!

Поколесили изрядно по микрорайону, пока нашли нужный дом, который притулился в глубине квартала. Колосков поднялся на третий этаж, позвонил несколько раз. Никто не открыл. На лестничную площадку выглянула любопытная соседка, маленькая сухонькая старушонка, божий одуванчик. С любопытством изучая военного через толстые мутные линзы очков, тихо прошамкала беззубым ртом, что Пашутины уехали к родственникам в деревню и будут только завтра.

Колосков остановился у сестры, на радость племянникам. Домой после разрыва с бывшей женой не тянуло. Ему постелили в комнате у мальчишек. После ванны и возни с маленькими сорванцами он тут же отключился, провалившись в глубокий сон. На следующий день утром с докладом явился к Протасову, подробно во всех деталях доложил об обстановке в «горячей точке». А вечером они с Михалычем посидели, выпили, поговорили за жизнь. Подполковник дал ему на отдых неделю, а потом с письмами родных и машиной продуктов обратно в Чечню.

Проведал лежащего в госпитале Балашова Славика. Осколки извлекли. Дела его пошли на поправку, хотя главврач сказал однозначно, что на дальнейшей службе тому можно поставить крест.

– Братан, как же тебя угораздило, а? – сокрушался Игорь, осторожно держа в своих сильных руках покалеченную руку друга.

– Да я и сам не знаю. В пылу боя разве думаешь об этом. Какая там, к черту, осторожность, Квазик! Случайно на них нарвались. Их было четверо. По всему видать, наемники со стажем. Мы сходу атаковали, завалили одного. Если б не Вадик, то я бы точно поднял тот проклятый рюкзак, под которым «эмэска» лежала, без всяких там раздумий. Пацана вот жалко, ему еще девятнадцати не было! Меня собой прикрыл! А то бы точно труба!

На пятый день утром Колосков вдруг вспомнил, что так и не передал фото и письма рядового Пашутина. После вчерашней встречи с сослуживцами, проведенной в баре, тупо побаливала голова. На автобусной остановке в ларьке купил пару банок «Балтики», когда доехал до микрорайона, вроде полегчало. Поднялся на знакомый этаж, на лестничной площадке между этажами с хмурыми лицами молча курили трое мужчин. Дверь в квартиру была почему-то приоткрыта. Из нее вышли, тихо разговаривая, две женщины, одна из них утирала заплаканные глаза.

– Извините, мне бы Пашутиных, – спросил Игорь, обращаясь к одной из них.

– Вы проходите! Вы, наверное, из военкомата?

– Нет, я служу с их сыном.

– С Эдиком?

– Да! Я фотографию и письмо привез от него.

– Какую фотографию? Какое письмо? Его же в Чечне убили!

– Как убили? – опешил Колосков.

– Вчера утром приходили с военкомата и сообщили им о гибели сына. Сегодня вечером, военком сказал, привезут оттуда тело.

– Да вы пройдите, Сергея Михайловича сейчас нет, он с поминками и памятником дела утрясает, а Ольга Ивановна здесь. Плачет, бедняжка.

Колосков вошел в квартиру. Обыкновенная двухкомнатная «хрущевка» с нишей и тесным крохотным коридорчиком. У холодильника, притулившегося в углу, с зареванным лицом стояла худенькая светленькая девушка, которую успокаивала, обняв за плечи, невысокая женщина в черном платке. Сильно пахло валерьянкой и чем-то еще. Мимо них из комнаты в кухню стремительно прошла с озабоченным лицом пожилая женщина. Никто не обращал на него никакого внимания. Он снял шапку и прошел в комнату.

Стеклянная дверь, сервант, телевизор и зеркало были занавешаны белыми простынями. На телевизоре, потрескивая, горела тоненькая восковая свеча, а рядом стоял, видно, переснятый с фотографии, увеличенный портрет улыбающегося Эдика, снятого в берете, тельнике и камуфляже на фоне российского флага. Похоже, снимок сделан, по всей видимости, где-то на пересыльном пункте, где фотографы-колымщики одевают в одну и ту же форму ребят-призывников и щелкают одного за другим. Разве кто откажется от такой фотографии. А потом наложенным платежом рассылают по адресам родителей.

Справа, на диване, откинувшись, полулежала мать Эдика, хрупкая женщина средних лет в черном, с отрешенным заплаканным лицом, стиснув в кулачке носовой платок. Над ней хлопотали ее родственницы и подруги, которые пытались привести ее в чувство. Тут же суетилась знакомая ему соседка-старушка. В сторонке несколько перепуганных девчонок, наверное, одноклассниц Пашутина, тихо шмыгали носами.

– Голову ей опустите пониже! Уберите, не надо подушку!

– Кто-нибудь, платок смочите водой!

– Вера, нашатырь где? Куда дели нашатырь?

– На книжной полке посмотри!

– Оленька, бедная, девочка моя, – причитала седая полная женщина, вернувшаяся из кухни. – Надо же такое несчастье! Такое горе! Эдичка!

Посреди комнаты мужчина средних лет и молодой парнишка с длинными до плеч космами возились со столом, пытаясь раздвинуть его. В углу между окном и сервантом у стены стояли четыре венка с траурными лентами. На одной было написано: «Дорогому любимому сыночку от мамы с папой». Под сервант забилась насмерть перепуганная серая с белым кошка, не понимая, что же происходит в доме уже второй день, что здесь делают эти чужие шумные люди.

Вдруг запричитала и протяжно завыла, как одинокая волчица, мать убитого солдата, женщины вновь засуетились вокруг нее.

– Коля, давайте перенесем ее в маленькую комнату, – позвала одна из женщин мужчину, который занимался столом.

– Мужчина, помогите, пожалуйста, – она же обратилась к Колоскову.

– Да, да, конечно! – глухо вырвалось у Игоря.

Они подхватили осторожно безжизненное тело матери и перенесли в соседнюю комнату на кушетку.

– Саня, позови Ирину, медсестру с соседнего подъезда! Надо бы укол ей сделать! Пусть поспит хоть несколько часов! Завтра у нее будет очень тяжелый день! Эх, горе-то какое! Бедняжка!

– Потерять единственного сына! Надо же такому случиться!

– Проклятая война!

– Не война, а политики! Своих-то детей они на бойню не посылают! Сволочи! – отозвался зло мужчина.

Колосков понуро стоял у окна. Комната Академика ничем особым не отличалась от обычных мальчишеских комнат. Только большим обилием книг, которыми был забит стеллаж и полки над столом. Те же яркие плакаты популярных рок-групп и поп-звезд на стене, кассетный магнитофон, усилитель, громоздкие колонки, полка с кассетами, на стене видавшая виды гитара с наклейками на деке. На письменном столе под оргстеклом цветной портрет Пола Маккартни, школьные фотографии, среди которых фото светленькой девушки, похоже, той, которую Колосков видел только что плачущую в коридоре.

Прибежала Ирина со шприцами и лекарством. Симпатичная молодая женщина лет двадцати пяти с короткой стрижкой. Оставив мать Эдика с медсестрой, все вышли из комнаты. Раздавались всхлипы и вздохи, сидящих в печали женщин, говорили полушепотом, старались не шуметь.

– Отпевание начнется в десять. С шофером катафалка уже договорились. Подъедет точно к девяти.

– Катя, а как со столовой?

– Столовую заказали. Не волнуйся. Автобусы будут. Николай Васильевич помог, со всеми уже договорился.

– А веточки сосновые?

– Ребята, Эдичкины друзья, обещали нарезать…

Игорь, вспомнив о цели своего визита, извлек из кармана поляроидную фотокарточку и пристроил рядом со свечой и портретом погибшего парнишки.

Спустя полчаса он, ссутулившись, одиноко сидел в небольшом скверике на обледенелой скамейке и пил «из горла» водку. Было погано на душе. Не то слово, настолько мерзко, что дальше некуда. Колосков многое повидал на своем коротком веку, видел смерть во всех ее ипостасях, его ничем уже не удивишь, но вот смерть двадцатилетнего лопоухого парнишки, которого он снимал на поляроид несколько дней назад, зацепила его душу костлявой рукой. Ему было плохо. Его всего трясло. Он сидел, понурив голову, уставившись пустым остекленевшим взглядом в землю, и даже не услышал тех легких шагов.