Читать интересную книгу Что с тобой случилось, мальчик? - Владимир Файнберг

Ужасно тяжело думать обо всём этом, когда ходишь около вокзала, а в Москве уже горят фонари, люди густым потоком идут с работы на электрички, парочки встречаются в метро. А где‑то там, за кварталами домов, в разных местах города живут твои отец и мать и не подозревают даже, что через час их сын уедет навсегда…

Я сидел в пустом купе вагона, мимо окна поплыл перрон с провожающими. Я и боялся, что на ближайшей станции войдёт милиция, снимет меня, и немножко хотел этого.

Интересно, приходила ли тебе мысль попробовать найти человека ладонью в поезде, движущемся по стране?

В то утро я проснулся на своей верхней полке оттого, что внизу у столика завтракали два человека — муж и жена. Они, наверное, сели где‑нибудь в Туле или в Курске.

Разделывали жареную утку, чистили яйца, звякали ложками в стаканах.

Я полежал–полежал, потом надел джинсы и спрыгнул вниз.

Женщина, толстая и красная, как свёкла, взглянула на меня, пригласила:

— Подсаживайся.

Я кивнул, поблагодарил. Но сначала вытащил из бокового отделения сумки мыльницу с мылом, зубную щётку с пастой, взял полотенце и отправился умываться.

Потом ты мне говорил, что, когда обнаружил, что нет зубной щётки, нет твоей дорожной сумки, ты догадался, что я куда‑то уехал, а не зарезан на улицах Москвы, не попал в милицию.

Догадался ты правильно. Только не о самом главном.

Ну вот, когда я умылся и вошёл обратно в купе, стал надевать ковбойку, свитер, женщина сказала:

— До чего же ты худой! Как дистрофик! Садись.

Они уже кончили есть, все убрали, только на чистом

клочке газеты оставили мне кусок утки с хлебом, крутое яйцо да остывший стакан чаю.

Я, как говорится, не дал себя долго упрашивать.

Правда, в сумке у меня были завёрнутый в целлофан большой кусок сала из нашего холодильника, два целлофановых пакета сухарей с изюмом, четыре банки сгущёнки да банка ананасового компота, которую я выпросил у бабушки, как всегда жалуясь ей, что ты меня моришь голодом.

Но это был НЗ — неприкосновенный запас. И я не собирался ни сам его трогать, ни тем более делиться с этими людьми, которые, оказывается, ехали отдыхать в какой‑то санаторий в Гаграх.

Ух и замучили они меня вопросами: «Не болен ли? Куда еду? Почему не в школе? Да как зовут? Да сколько мне лет?» Сами же угостили и сами же не дали спокойно поесть. Я им, конечно, все наврал. Сказал, что меня зовут Коля, что мне уже девятнадцать, что да, я болен, у меня колит, и тоже еду в санаторий, только в Сухуми.

Если б ты видел, как они обрадовались, я просто обалдел от их глупости. Сказали, что у них будет экскурсия в Сухуми, что надо там увидеться, вместе погулять по городу, поехать в обезьяний питомник.

Чего ради? Зачем я им — совсем чужой человек? Зачем они мне со своим вонючим обезьяньим питомником? Странные люди. Мне кажется, они просто надоели друг другу, да ещё в отпуск вместе поехали, вот и жаждали хоть какого‑то разнообразия в моём лице.

Тётка убрала за мной: завернула в газету кости, скорлупу от яйца, вынесла в мусорный ящик. Молчаливый муж её, толстый, как сурок, завалился с «Огоньком», и я скорее залез на свою полку, чтоб только не отвечать на новые расспросы.

В самом деле, странные люди. Всюду суют свой нос, высказывают мнения, лезут другому в душу, как будто у них своей нет… И мама такая же. А ты — Не такой. И я не такой. Тогда почему же мы никак не могли понять друг друга?

Теперь уже никогда не поймём. Только на одно надеюсь — на эту вот тетрадку. Последний шанс.

Зимой, наверное, поезда идут медленнее, чем летом. Никогда так долго и нудно не тянулось время, разве что сейчас, когда я жду конверта с вызовом.

Я лежал на полке. То спал, то вспоминал, как мы с тобой ездили. Оказывается, мы с тобой много ездили. То на юг, в тот же Сухуми, то в Карелию, то на Украину.

Помнишь Карелию? Мы тогда ещё жили все вместе — ты, мама и я. У меня были ещё две бабушки, два дедушки. Мне исполнилось то ли шесть, то ли семь лет, когда мы вдвоём поехали на поезде в Петрозаводск. Самое счастливое лето в жизни. В поезд нам надавали множество всякой вкуснятины, кажется, тоже была запечённая в духовке утка или курица с хрустящей корочкой, помидоры, огурцы. У тебя рюкзак, у меня рюкзачок. С нами были складные удочки в чехле.

Я все хорошо помню, хотя прошло много лет. Помню, как ехали из Петрозаводска автобусом, как шли лесной дорогой, поднимались на какую‑то гранитную гору, а когда вышли наверх, внизу увидели большущее озеро с единственной избушкой на берегу. У мостков стояла лодка.

Помнишь, как ты ключом, который нам дал в Петрозаводске твой знакомый учёный–охотовед, никак не мог отворить замок, потом наконец открыл скрипучую дверь… Как мы целый месяц жили одни на этом пустынном озере, ловили больших окуней на живца, а у тебя даже один раз клюнул угорь, и ты его испугался, подумал, что змея… Видишь, всё помню! Помню, как ты учил меня грести вёслами, как уходил за пять километров в деревню за продуктами, а меня оставлял «за хозяина».

Странно, что я так боялся тогда оставаться один. Теперь привык, не боюсь одиночества.

Помню, как бежал тебе навстречу, когда ты с тяжёлым рюкзаком и сумкой появлялся на склоне горы. Приносил мне пряники, ягоды, картошку, свежий хлеб. Как рассказывал на ночь многосерийные сказки.

А на рассвете мы снова уплывали ловить рыбу на нашей лодке. Помнишь остров, где мы разводили костёр, варили уху?

А ещё я помню, как к нам приехал твой бородатый охотовед, попросил перевезти его через озеро к дальнему лесному берегу. Как он рассказывал, что населению запрещено ловить красную рыбу — то, чем оно всегда питалось, и местные дети никогда не видят икры, сёмги, все это уходит в Москву и за границу.

Помню, как мы его высадили, как вы сверили часы, чтоб вечером забрать его обратно, и он скрылся в густом лесу. И как я тебя спрашивал: «Кто это запрещает ловить рыбу? И что мы будем делать, если нам попадётся сёмга?» Но сёмга нам не попалась. Зато мы наловили тогда целое ведро окуней и одну здоровенную щуку.

А к вечеру, к шести часам, подчалили к тому месту на берегу, и охотовед вышел из леса, а за ним вылетела чёрная туча комаров, вместе с которой он и сел в лодку. Вся его брезентовая одежда, все волосы, вся борода и лицо были в комарах. Лишь постепенно, пока мы плыли, они отстали.

Теперь я понимаю, что я тогда тебя очень любил, хотя и не осознавал этого. С тех пор мы ещё много с тобой ездили, но так хорошо уже не было никогда.

Вот о чём я думал и вспоминал, лёжа весь день на верхней полке.

Вечером эти самые попутчики позвали меня ужинать. И опять я ел их еду и презирал их. Лучше смерть, чем стать такими, как они — глупыми и толстыми свиньями.

Я уже вижу, как ты морщишься, читая это место, у тебя все люди хорошие, а если не очень хорошие, то их надо жалеть и так далее. Притворство всё это! Я знаю тех, кого ты ненавидишь.

Пока что эти «хорошие люди» жалели меня, называли Колей, рассказывали о своей дочке, которая развелась с мужем и воспитывает ребёнка. Тоска!

К счастью, они стали рано укладываться спать, а я походил по коридору вагона, постоял у окна, да там почти ничего не было видно, только моё отражение. И я подумал, что наступает, может быть, последняя ночь в моей жизни.

У многих в семнадцать лет есть друзья, даже своя девушка. У меня же — никого. Не с кем мысленно попрощаться, и никто не пожалеет обо мне, если что случится. Разве что ты. Мама вряд ли.

А вот сейчас я тебе расскажу всю правду про себя и маму.

В тот год, когда мы вернулись из Карелии, мать вдруг решила с тобой разойтись. Не знаю, как это объясняешь ты. Ты ни разу об этом со мной не говорил, а мать без конца твердит, что ты оказался прохиндеем, не тем, за кого она тебя считала, когда выходила замуж, что ты не хочешь зарабатывать, как настоящий мужчина, у которого должна быть машина, дача, пишешь никому не нужные сочинения. А она больная, ей нужно особое питание, санатории, она не должна таскаться каждый день на работу в своё музучилище.

Между прочим, мать на самом деле больная: ездит в Трускавец, ложится в клиники на обследования.

Хотя врачи ничего не находят, ест лекарства. Очень слабая и нервная.

Она мне рассказывала, что подала на развод, а ты даже не пришёл в суд. Что требовала разменять наши две комнаты и разделить вещи, а твои родители оставили ей всю квартиру, и мебель, и все, а сами переехали к тебе.

Зачем ты отдал меня матери? Я был маленький, ничего не понимал, а ты‑то, большой и умный балбес, должен был соображать, что ты наделал. Ты меня предал. Да, я знаю, мать не хотела оставлять меня тебе, это и суд постановил. Всё равно не должен был соглашаться.

В тот вечер, когда я стоял в поезде у окна и смотрел на своё отражение, я понял, что всё началось с этого твоего предательства. Кончились многосерийные сказки, кончилось моё детство.