Читать интересную книгу Бескрылый воробей - Виктор Ефремов

– Давай заключим сделку: ты вытрешь слёзы и пообещаешь мне больше никогда не опускаться до уровня пернатых, а я ничего не расскажу маме, и ты обязательно Балтийское море. Идёт? Я даже добавлю тебе на путёвку, гладиолусы подождут.

– Обещаю! – сверкнули сияющие девичьи глаза.

Договор вступил в силу, как только мы деловито пожали друг другу руки. Правда, уговорить упрямого ребёнка извиниться перед пострадавшим мне так и не удалось.

– А теперь, – похлопав по плечу несовершеннолетнюю преступницу, я подытожил, – ты водишь!

В доме царило настоящее пекло. В отличие от фермы Воробьёвых, располагавшейся в тенистой низине, наша ферма с удовольствием питалась всем солнечным теплом, которое только может вкусить самое пустынное место на планете. Вечерняя прохлада, совсем недавно успокаивающая пульсирующую боль в висках, мгновенно сменилась подлинным летним зноем, выбивающим испарину из каждой поры пышущей жаром кожи. Неторопливо уходящее за горизонт солнце, казалось, не хочет так просто отпускать эти и без того выжженные дотла земли, из последних сил цепляясь когтистыми лучами за каждую ускользающую из рук травинку. Старый вентилятор, собранный из моторчика выдохшейся бензопилы родом из бородатых годов и самодельных лопастей, примотанных друг к другу чёрт знает чем, еле справлялся с порученной ему работой. Сквозняк, казалось, пытался спрятаться в стенах нашей старой лачужки от ненавистного им солнца, но, задыхаясь, исчезал где-то посреди комнаты, так и не успев попроситься на ночлег. Единственное место, в котором хотелось находиться весь невыносимый день от полудня до самого вечера, было занято молоком, подмороженным фаршем и красочным конфетти из томатов, огурцов и початков кукурузы. К сожалению, холодильник не мог вместить в себя стовосьмидесятисантиметрового детину.

Из кухни доносился голос матушки, сопровождающийся торопливым стуком ножа, выбивающего марш о кухонную доску. Скрип ржавых оконных петель, время от времени прерывающий идиотские шутки радиоведущих, напоминал мне о том, какой я плохой хозяин.

– Катя, это ты? Когда придёт братец, передай ему, чтобы он в кои-то веки занялся домом и починил окно. Этот скрип сведёт меня с ума, ей-богу, – протараторила мама, ни на секунду не сбившись с ритма.

– Я тут, мам. Извини, был занят, время работает против нас.

– И чем же ты был занят? – прекратив барабанную дробь, прервала меня она.

– Я разобрался с мельницей и почти закончил латать крышу сарая, – теряя улыбку ответил я.

– И что же тебя остановило? Крыша течёт, техника на ладан дышит, это чёртово окно, прости меня господи. Дом по швам трещит, а тебе плевать!

– Не начинай, мы тысячу раз это обсуждали, – окончательно спрятав безмятежное выражение лица, выдавил я.

– Нет уж, ответь: что ты делаешь на этой ферме? Что можно делать на изъеденной термитами вдоль и поперёк, разваливающейся ферме столько времени? Сколько ты там просидел сегодня: час, два? А вчера? Сколько это может продолжаться? Сколько ещё ты собираешься испытывать моё терпение? – с каждой секундой она всё громче продолжала бить по мне пулемётной очередью.

– Сколько можно тебе объяснять, – продолжал я, синхронно повышая тон, – мне это нужно, без этого я не смогу собраться с мыслями и дописать свой грёбаный роман!

– Ты всё о своей книжонке? Ты – единственный мужчина в семье, хватит играть в игрушки, видел бы тебя сейчас твой отец! На нём одном держалось всё в этом доме!

К слову, мы с Катей не родные брат и сестра. Так вышло, что мой отец умер задолго до её рождения и задолго до того, как мама встретила этого подонка. Папа был хорошим человеком, в самом деле, хорошим, однако, пневмококк, видимо, посчитал иначе.

– И где он теперь?! – не подумав, ляпнул я, от чего мне мигом стало тошно от самого себя.

Несколько секунд воздух пропитывала тишина. Не та, о которой писали поэты, опьянённые размышлениями о таинстве смерти, нет. Не гробовая, не свинцовая, не режущая слух, даже не та тишина, от которой в жилах стынет кровь и прерывается дыхание, нет. Тишина совершенно иная, но не менее пронзительная от того. Было слышно всё: стук антикварных часов из красного дерева, доставшихся нам от бабушки, выбивавших полдень ещё при завоевательных походах Бонапарта, скрип злополучного окна, ставший последней каплей в переполненной чаше наших непростых отношений, щебет изнывающих от жары птиц. Было слышно всё, кроме наших голосов.

– Прости, я… я не хотел, правда, – раскалённой кочергой я попытался выдавить из себя хоть какие-то слова.

– Чтобы духу твоего здесь не было, – с каменным лицом ответила она, хладнокровно отвернувшись и продолжив нарезать слегка подсохшие на солнце овощи.

Глава 2. На птичьих правах

На утро я покинул родные пенаты. Я понимал, что это произойдёт рано или поздно, что матушка никогда не примет моего мировоззрения, моих мечт и целей, которые я ставил перед собой. После года бессчётных распрей, ссор на пустом месте и нашей последней словесной перепалки, всего того яда, которым я по неаккуратности, а, быть может, по глупости отравлял жизнь любимого человека, не желая смиряться с её философией, я решил поставить точку. Жирную чёрную точку. Жирный чёрный крест, перечеркнувший все девятнадцать лет, что я прожил под её крылом.

Я поднялся в свою комнату, собрал все необходимые вещи. Всё, что могло влезть в мою истёртую бежевую сумку: блокнот, вдоль и поперёк исписанный рваными линиями, с обнадёживающей надписью на обложке «Роман в 16 глав», пару рубашек, менее потрёпанных фермерской жизнью, кожаный бумажник, оставшийся от отца, который я навряд ли смог заполнить хотя бы наполовину отложенными мной за год мятыми купюрами, складной швейцарский нож, который верой и правдой служил как моему деду, так и моему отцу, оптимистично наполовину полную бутылку добротного шотландского скотча, подаренную мне одним бродячим музыкантом, которого нелёгкая занесла в наши богом забытые края.

Думаю, стоит отдельно упомянуть именно его, человека, который в корне изменил моё мышление и, к горю или к счастью ли, сподвигнувшего меня к коренному перелому в моей скромной жизни.

Около года назад о нынешней засухе никто не мог и подумать. Каждодневные ливни, молотом выбивавшие мысли из головы, удачно выбивали и последние силы из изнеможённых злаковых и корнеплодов, так и не привыкших к местному переменчивому климату. Град, стремившийся разнести в труху всё на своём пути, приучал каждую неделю чинить и без того рассыпающуюся крышу.

В один из этих мокрых, холодных, насквозь прогнивших вечеров, накидывая на себя не успевший высохнуть дождевик, я услышал за окном нечто доселе неизвестное. Не то, чем любит натягивать нервы Стивен Кинг, и не то, чем предпочитал схватить за глотку Хичкок. Нет, за окном сквозь удары дождя о вязкую глину и раскаты грома едва пробивались звуки вызывавшие истинный трепет души, звуки, которых я не слышал уже много лет.

У дороги, тускло освещённой дрожащим на ветру фонарём, стояла фигура мужчины в тёмном пальто и фетровой шляпе с узкими краями. Каждой глубокой затяжкой тлеющей сигареты, каждым клубом горького густого сизого дыма он многократно усиливал обстановку отрешённости, господствовавшей здесь на протяжении уже нескольких дней. Финальный штрих к декорациям нуарного детектива шестидесятых привносил незамысловатый, но въедающийся в подкорки мозга гитарный перебор.

Я не могу сказать, что в тот момент поражало меня больше всего: то, что чёртов дождь шёл третьи сутки подряд, не останавливаясь ни на секундную передышку, или то, что под этим самым ливнем неподвижно стоял человек, насквозь пропитанный смесью дождевой воды и табачного дыма, неспешно перебирающий жилы искусно выточенного струнного инструмента.

Натянув дождевик и сапоги, потерявшие свой истинный облик под слоем глины и дёрна, я двинулся навстречу незнакомцу. С каждым пройденным метром черты его становились всё чётче, и я наконец смог разглядеть портрет во всех красках: густая пепельная щетина двухнедельной выдержки простиралась от мощных скул до не менее мощного кадыка, скрываясь за горизонтом тугого лоснящегося воротника, испещрённый морщинами лоб скрывали угольного цвета с проседью редкие намокшие от дождя пряди волос, чёрное драповое пальто, едва потёртое и обшарпанное молью, но, тем не менее, отлично подогнанное по фигуре, удачно сочеталось с помятой федорой и кожаными туфлями, покрытыми обильным количеством грязи, скрывавшей некогда ослепительного блеска лак.

Незнакомец обратил на меня внимание, лишь когда пепел тлеющей сигареты коснулся пожелтевшего фильтра.

– Уважаемый, вы выбрали не самое лучшее время для концерта. Да и, признаться честно, не самое лучшее место.

– Думаю, вы ошибаетесь, молодой человек, – окинув меня внимательным взглядом, бродяга тихо продолжил, – время, как нельзя удачное для старого доброго Дилана, да и аудитория нашлась, и вы тому наилучшее подтверждение, а место довольно-таки живописное, по крайней мере было лет двадцать назад.