Сван знает, что я не охотник. Наверное, лучше было бы все-таки пойти одному в горы, стоять там в ледяной реке в высоких сапогах, чувствовать холод, плотной стеной окружающий тело, и гальку на рыхлом дне у берега, а потом как река быстро уносит почву у меня из-под ног, дно становится глубже и исчезает, пока я смотрю в сверкающий водоворот; тогда не придется стрелять из ружья. С последней рыбалки я привез домой две форели, разделал на филе и пожарил с луком, растущим в горшке на балконе. После того как Сван уговорил меня пойти на «Крепкий орешек 4.0», он также знает, что я не выношу никакого насилия. И в кого же стрелять в мае, кроме самого себя? Или в другого
homo sapiens? Сван наверняка сложит два и два. Однако он не из тех, кто задает вопросы или размышляет о проблемах человеческой психики, кто замечает полную луну и северное сияние. Он никогда не скажет:
«Туда смотрите, братья мои! Разве вы не видите радугу?..» И не обратит внимание своей жены Авроры на розовое небо на утренней заре, упомянув ее тезку. Скорее Аврора укажет своему мужу на цвет неба. В их доме вообще четкое разделение обязанностей. Она вытаскивает по утрам из кровати сына-подростка. Он же выгуливает собаку — старую и больную бордер-колли четырнадцати лет. Нет, Сван не будет примешивать чувства, он просто даст мне ружье со словами, что это «Ремингтон 40ХВ», модель с ложей, но с изначальным стволом и затвором, даже если заподозрит, что я собираюсь застрелиться.
Пупок — это рубец на животе человека, который образуется после удаления остатков пуповины. Когда ребенок рождается, пуповину зажимают, а потом перерезают, чтобы разорвать связь между матерью и ребенком. Первоначальный рубец, таким образом, связан с матерью
Квадратный корень из двух (√2) — это число, которое дает 2 при умножении само на себя
Во дворе на скамейках под шерстяными одеялами ежатся на холодном весеннем солнце старики. Рядом с ними стая гусей, разбившихся на пары. В стороне от стаи я замечаю птицу, она лежит и шевелится, даже когда я подхожу почти вплотную. Крыло вывернуто, вероятно сломано. Это раненый самец, он одинок, без самки и потомства. Бог послал мне весть. Хотя я в него не то чтобы верю.
Моя мать сидит в кресле, ноги не достают до пола, тапочки велики, худые костлявые ноги; у нее почти не осталось плоти, старое тело усохло и стало невесомым. При ее виде вспоминаю иссушенный ветром скелет птицы, который однажды зимой я нашел на пустоши; в конце концов от него останется лишь комок пыли с крыльями. Сейчас трудно себе представить, что у этой щуплой и невысокой старушки, не достающей мне до плеча, когда-то были женственные формы. Знакомая юбка теперь велика и свисает с талии, она принадлежит прежней жизни, другому времени.
Я не собираюсь кончить так, как мама.
В воздухе висит тяжелый запах, я вхожу в облако пара, исходящее от тефтелей в капустных листьях. На тележке в коридоре стоят пластиковые тарелки, наполненные краснокочанной капустой и вареньем; слышится стук столовых приборов, персонал, то повышая, то понижая голос, пытается докричаться до своих подопечных.
Комната небольшая, и мебели в ней немного, но у стены стоит переносной орган: бывшей учительнице математики и органистке разрешили поставить его в комнате после того, как выяснилось, что она больше на нем не играет.
Рядом с кроватью — книжный шкаф, свидетельствующий о мамином интересе к военачальникам и войнам, особенно ко Второй мировой. На полках бок о бок теснятся книги о Наполеоне Бонапарте и предводителе гуннов Аттиле, о корейской и вьетнамской войнах, а рядом с ними выделяются коричневыми кожаными переплетами два тома — о Первой и Второй мировой.
Мои посещения проходят строго в соответствии с программой, пункты которой незыблемы, словно высечены на камне, и начинается все с вопроса о руках:
— Руки помыл?
— Помыл.
— Недостаточно просто ополоснуть, нужно тридцать секунд держать под струей горячей воды.
В ответ на это мне приходит в голову, что я все еще у нее в животе.
Рост у меня метр восемьдесят пять, вес, когда я последний раз вставал на весы (в раздевалке бассейна), был восемьдесят четыре килограмма. Интересно, а она сама не задавала себе вопрос: действительно ли я когда-то носила в себе этого большого человека? Где я зародился? Скорее всего, на старой супружеской кровати из красного дерева; просторная, как шхуна, она была самым большим предметом мебели в нашей квартире.
Девушка собирается унести поднос с едой: мать не захотела десерт — черносливовый кисель со сливками.
— Это Йонас Эбенезер, мой сын, — представляет меня мать.
— Полагаю, ты нас вчера уже знакомила, мама…
Но девушка, как оказалось, вчера не дежурила.
— «Йонас» означает «голубь», а «Эбенезер» — «готовый помочь». Я умею толковать имена, — продолжает мама.
Тут мне приходит на ум, что нужно было попросить татуировщика изобразить рядом с лотосом голубя; мы, два тезки, Йонас и Йонас, оба с редким серым оперением на крыльях.
Молю, чтобы девушка исчезла прежде, чем начнется рассказ о моем рождении. Но она, похоже, уходить не собирается, отложила поднос и возится с полотенцами.
— Твое появление на свет далось мне тяжелее, чем рождение твоего брата. Из-за размера головы. Ты родился с двумя утолщениями на лбу, похожими на будущие рога у теленка.
Девушка украдкой смотрит на меня. Я знаю, она сравнивает мать и сына.
Улыбаюсь ей.
Она улыбается в ответ.
— И пахли вы с братом по-разному, — доносится из кресла. — От тебя исходил запах холодной и мокрой земли, холодные щеки, кожа вокруг рта коричневого цвета, на руках царапины, как от кошачьих когтей. Они долго заживали.
Мать замолкает в нерешительности, словно пытаясь вспомнить прописанные в сценарии слова.
— Он, мой теленок, в одиннадцать лет написал статью о картошке и назвал ее «Мать Земля». Она была обо мне, эта статья…
— Мама, я не уверен, что ей интересно… извините, как, вы сказали, ваше имя?
— Диля.
— Сомневаюсь, что Диле это интересно, мама…
Но девушка, похоже, искренне проявляет интерес к маминому рассказу. Она понимающе кивает, прислонившись к косяку.
— Когда сегодня смотришь на этого большого человека, невозможно даже представить себе, каким он был ранимым.
Мама…
— Птица со сломанным крылом во дворе — и он уже расстроился… Человек без кожи… всегда беспокоился, что люди недостаточно добры друг к другу… Говорил, что, когда вырастет, хочет быть добрым ко всему миру… потому что миру так плохо… Его всегда восхищали сумерки…