Читать интересную книгу Русская красавица. Анатомия текста - Ирина Потанина

— Нет, ну что за люди?! — возмущается водитель уже вслух и по другому поводу. Я полностью разделяю его возмущение.

— Никак нельзя осторожнее? Убью, если попадешь под машину! — кричу Бореньке, который засмотрелся на застывшего у края лужи жука, радостно показывал мне на него пальцем, чем затруднял отправление маршрутки.

Наконец, отъезжаем. Лихорадочно ищу, чем бы себя занять, чем бы отвлечь от мыслей о случившемся… Красивая отвлекалочка в виде рассуждений о Бореньке и Павлике уже кончается. Осознание трагедии снова и снова стучится в мысли. Нет уж! Лучше прибывать в плену воспоминаний о мальчиках…

Вот мы с Павлушей, только познакомились. У нас еще конфетно-цветочный период, и потому глубокое друг другом восхищение. Не тут-то было, память тянется за своим: вот я звоню Марине и мимоходом рассказываю о новом своем кавалере Павлике…

— Сделайте громче, пожалуйста! — мозг не выдерживает напряжения и требует немедленной отключки. Чувствую, что если б было позволено, я упала бы и заснула на пару суток. Но спать нельзя. Поэтому, едва заслышав более или менее приличную композицию по радио, начинаю подпевать ей, размышлять над словами, мысленно подбирать аккорды и мотать в такт головой. Какая-никакая — музыка. Какое-никакое — отвлечение…

Крутят песню загадочной группы «Русская красавица». Обычно попса раздражает, но сейчас — трогает и кажется знаком свыше. Всем вокруг, я, вероятно, кажусь ненормальною…

/К тебе — к секундному забвенью, / «Скорее!» — нервно шепчет ветер,/ Асфальт лобзает колесо./ Как показатель продвиженья/ За километром километр/ Шоссе бросается в лицо…/

«Скорее!» — требую вместе с песнею. Выскочить из маршрутки, пробежать насквозь этот двор, знакомый до комка слез в горле. Подойти к подъезду, разыскать в толпе Павлика, схватить за руки… Ничего не говорить, только держать крепко-крепко и чувствовать, что не одна я так всем случившимся раскурочена. Неважно, расстались мы с Павлушей или нет. Неважно, по какому поводу… Главное, что эта беда для нас общая. Мы одинаково ее чувствуем и одинаково в нее впутаны. В ней нам надо держаться друг друга, и это единственное спасение от помешательства.

Когда я приехала к месту встречи, на площадке возле дома уже толпились. Люди, машины, транспорты погабаритнее. Незнакомые, знакомые, разные — возбужденные, словно собрались на природу большой компанией.

Похоже, общие беды действительно очень сплачивают. Едва бросив взгляд на Павлика, я тут же увидела отражение своего состояния в его глазах. Он, вероятно, обнаружил во мне нечто подобное. И так благодарны оказались мы друг другу за это понимание, так окрылены этой важной поддержкою, что долго целовались, схоронившись в соседнем подъезде. И до сих пор целуемся, хотя подъезд не слишком хорошо сокрыл нас от посторонних взглядов и душераздирающих воплей моей совести. До сих пор, несмотря даже на то, что давно пора присоединится к толпе и занять место в выделенном для мероприятия транспорте.

Павлик ведет себя так, будто не сомневается в моем к нему возвращении. Я не знаю, куда деваться от презрения к себе… В общем, все хорошо: на миг удалось отвлечься от главного.

* * *

/Бесконечное застолье, / Неопознанные руки. / Посыпая раны солью, / Исцеляемся от скуки…/ …Мы — герои! Меломаны! / Сколько будет, сколько было! / Но у каждого в кармане / Про запас веревка с мылом…/ — пою, конечно, не вслух — мысленно. За вслух тут могут и на кусочки разорвать.

Сидим всем скопом за длинным узким столом, чудом разместившимся на этой веранде. Смущенно разглядываем белую скатерть и пустые приборы… Потихоньку отогреваемся…

— Милая, тебе помочь снять куртку? — вкрадчиво интересуется Павлушка, заботливо опуская руки мне на плечи утепленного джинсового жакета. Потом наклоняется ближе к уху и шепчет, словно мы заговорщики: — Только карманы проверь. Все ценное — уноси с собой. Там вешалка обычная…Всего навалено…

Смотрю на него снизу вверх, стараюсь выглядеть ласковой. Павлику сейчас очень тяжело. Нестерпимо тяжело, иначе он не говорил бы такие глупости.

— Ну что ты? — провожу ладонью по его щеке, стараюсь успокоить. — При чем здесь вещи, при чем здесь ценное? И потом, не время еще сбрасывать уличное. Господи, да что с тобой? — увещевания совсем не действуют, и я пытаюсь подбодрить шуткою: — «Господи» — это не обращение, и не рассчитывай, — улыбаюсь натянуто.

Павлик ничего игривого не улавливает, садится рядом, бессмысленно вертит в руках вилку и нож, возмущается. Он так напряжен, так не похож на себя, так растерян, что, невзирая на пакостность произносимого, я совсем не злюсь, а всерьез жалею его…

— А рожи, рожи!? — шепчет он себе в тарелку. — Я никого не знаю… И сидят с таким видом, ты посмотри, будто главные здесь, будто больше всех знают. Нет, ну зачем было столько народу зазывать?! Кому они нужны такие, в первый раз увиденные?

Не без любопытства оглядываю помещение. В дороге больше внутри себя возилась, так и не рассмотрела никого. Сейчас, вероятно, самое время знакомиться. Очень худая, высокая дама с пышным, явно искусственным хвостом на макушке и глубокими черными глазами, стоит слева от меня. Лицо ее, как бы сделанное из остроугольных, резких форм, производило бы впечатление старого и потасканного, если б не эти яркие, блестящие глаза, перетягивающие на себя все внимание, отвлекающие от сеточки морщинок и скорбных складок. Дама смотрит на всех немного свысока взглядом мутным и блуждающим. Присесть отказывается и, что любопытно, периодически украдкой достает из кармана плаща серебристую фляжечку. Делает пару быстрых глотков, прячет фляжку, а через минуту снова достает.

Озвучиваю свои наблюдения Павлуше.

— Ну, конечно! — отвечает, не задумываясь. — Рано дряхлеющая от больного образа жизни золотая молодежь. Интересно, как она обратно ехать будет? Набухается сейчас, кого за руль посадит? — по моей реакции Павлик видит, что необходимо уточнить. — Она не с нами приехала, а самоходом, вон той Хондою…

Дама интригует. Она не похожа на присутствующих, оставляет за собой шлейф тяжелого терпкого запаха и кажется очень загадочной.

— Наверное, из этих ее… новых коллег. Похожа манерами. Да и с бухлом разъезжает…

Нет, Павлуша сегодня просто невыносим! Нужно срочно что-то делать с этой его раздражительностью, иначе не выдержу и придушу его, чтоб перестал напрягать обстановку…

— С чего ты взял, что во фляжке спиртное? — успокаивающе затягиваю в обычную беседу, вспомнив недавнее интервью с Земфирой. — Знаешь, госпожу Рамазанову одна поклонница в чате возьми, да спроси: что, мол, во фляжечке, к которой наша звезда весь концерт прикладывается? «Сырые яйца», — последовал невозмутимый земфирин ответ. — «А вы что подумали?» Так и тут — может, человек простудиться боится и горячий чай пьет… Или, может, она с ночевкой здесь, и ей за руль сегодня садиться не придется…

— Ага, — хмыкнул Павлушка, — По глазам видно, что чай. Самый натуральный… Из-за подобных чаев это и случилось все… Из-за чаев и чаепийц этих, чтоб их всех…

Павлик смолкает на полуслове, смекнув, все же, что ведет себя не совсем верно. Могут услышать и не понять, — для Павлуши так всегда важно быть понятым, — с тяжелым вздохом он отворачивался от стола к окну, оставляя меня в одиночестве. Похоже, и я для него сейчас — раздражающий фактор.

Ни организаторов, ни хозяев, ни виновницы торжества пока нет, поэтому действие разворачивается не совсем «как положено». Но это ничего. Главное — все мы тут, все мы приехали, все мы готовы поддержать, проводить, вспомнить, посетовать…

— А моя Стася ее, бывало, до слез смешила. «Кто, — говорит, — те Неуклюжи, что бегут по лужам в песенке? Это звелушки или деточки?» А она сначала хохочет в истерике. А потом отсмеется, и отвечает серьезно так, словно взрослой: «Это, Стася, как тебе захочется. В стихах каждый видит то, что важно на тот момент, совершенно не считаясь с замыслом автора. Есть стишок такой: «Милая, прошу, вернись!/ Я тобою был так полон./ Без тебя любая высь/ Станет мне покатым склоном…/ Ты себя распродаешь,/ Звон бокалов, цокот пробок./ И так низко предаешь/ Пустоту моих коробок…» и еще там строчка была: «Быть единственной — важней, чем почетом окруженной».. Стольким брошенным мужчинам эти строки созвучны были. Все думали — о женщине. А потом выяснилось, стихотворение называется: «Воззвание к ускользающей мысли». Понимаешь?» Стаська ничего не понимала, но слушала зачарованно, потому что к ней редко кто вот так обращался, как к равной прям. А мне история понравилась, и я те строки запомнила. А потом оказалось — ее стих.

— Да, люди все время что-то запутывают. То свое за чужое выдают из скромности. То чужое — за свое, из алчности. Как «Тихий Дон» Шолохов… Он ведь его у расстрелянного им же белогвардейца отобрал..