Учили-пытались, напрасно старались! Для чего теперь ей нужно это умение? Ведь в России для княжон другой уровень нужон! Тут уж не рифма, а целый стих получился. Все равно, впереди веселого мало. Революция её, недорезанную, не принимает, а уехать — возможности не дает. Можно, конечно, наглотаться таблеток и… Но тут восставал её природный оптимизм. Ну и что с того, что на пароходе "Святой Петр" вместе с дядей Николя уплыли её документы, фамильные драгоценности, и вообще все мечты? Надо хотя бы побарахтаться. Ольга становится в стойку: выпад-укол, выпад-укол. Смешно.
Дядя будто предчувствовал близкую беду, и все повторял ей, как маленькой:
— Оленька, иди за мной, буквально след в след. Как индейцы, помнишь? Не отставай!
Если бы мог, дядя взял бы её за руку, но он тащил саквояжи в обеих руках, а тут ещё Агнесса все время жалась к нему как испуганный щенок. И у самых сходней толпа так навалилась, что Ольгу бросило в сторону, затерло. Она успела увидеть растерянно озиравшегося дядю Николя, которого обезумевшие эмигранты буквально внесли на пароход, судорожно уцепившуюся за него Агнессу — уж эта своего не упустит! — затем новый людской вал толкнул её на торчащую посреди причала металлическую балку: остатки какого-то сооружения. Ольга ударилась об неё спиной и потеряла сознание.
Очнулась княжна от холода. Никого не было рядом и, вообще, на причале. Сумочку её, видимо, обыскали. Забрали все деньги, оставили только диплом да ключи от дома. Бесследно исчез английской кожи чемодан с её платьями и бельем. Хорошо еще, что в доме тетки Раушенберг, где они последнее время жили, кое-что из вещей осталось. Не помещалось в чемоданы, и дядя Николя выбрасывал все, с его точки зрения лишнее, безжалостной рукой.
Спина сильно болела. К тому же привязалась ангина, видимо, от долгого лежания на причале. Спустя сутки Ольга потащилась в госпиталь, где у дяди был знакомый врач. Госпиталь, как ни странно, функционировал, и нашлась даже сестра милосердия, которая сама предложила княжне приходить к ней по вечерам домой, делать компрессы и йодную сетку. По её словам, на Ольгину спину было страшно смотреть. Маша, так звали сестру, оказалась умной и начитанной, в отличие от Ольги, разбиралась в происходящих вокруг событиях, и если бы её не отправили на фронт, возможно, она и княжну сделала бы революционеркой.
Как говорил дядя, на женщине все заживает, как на кошке. А на молоденькой женщине — особенно. Вскоре о болезни Ольга и не вспоминала, и надвигавшуюся зиму встретила почти без страха.
К тому же в городе, где жила Ольга Лиговская, ещё не голодали. А может, о случаях голода она просто не знала. Продуктов в кладовой было достаточно, и Ольга жалела, что, собираясь покинуть гостеприимный дом навсегда, не сможет взять их с собой столько, чтобы надолго защитить себя от голода в предстоящей неизвестности.
Ехать она собиралась в Екатеринодар, где жила сестра покойной матери тетя Милена, бывшая замужем за полковником — начальником охраны губернатора Кубани. От тети Милены давно не было писем, но она любила Ольгу, всегда звала к себе погостить, и, как там ни думай, ни гадай, ехать молодой княжне было больше некуда.
Ольга вышла из дома, перекрестилась и, как человек, принявший наконец решение, быстро зашагала в сторону вокзала.
А на этом на вокзале будто черти ночевали! Везде было грязно, накурено, холодно и матерно.
Не то чтобы княжна Лиговская была неженкой, но она не понимала, как можно гадить там, где живешь? Пусть даже короткое время. Это пренебрежение к чистоте возмущало её тем более, что проявлялось в людях не больных, не беспомощных, а именно здоровых. Уж с больными-то ей пришлось повозиться. Еще три года назад, шестнадцатилетней девушкой, на каникулах под руководством дяди Николя она работала сестрой милосердия. Сам опытный врач, дядя учил её азам медицины, справедливо полагая, что знания за плечами не носить.
Всего досталось молодой сестре: и крови, и стонов, и рваных ран, и торчащих обрубков вместо конечностей. Боже, в какой-то момент казалось: не выдержит, сорвется. Зачем ей все это?! Но в такие минуты слабости возникало перед ней лицо дяди, его жалеющая улыбка. Нет, не осуждающая, а именно жалостливая к ней, такой юной и слабой.
Ольга не хотела быть слабой. Нет, не завидовала она самостоятельным и грубоватым девицам-эмансипе. Но предполагала, что в жизни может наступить момент, когда она должна будет рассчитывать только на свои силы. Именно она, высокородная красавица-сирота.
Мать её умерла, когда Ольге от роду было всего два часа. Отец сгинул в самом начале войны с Германией. То ли был жив и пропадал в плену, то ли давно истлели его кости.
Дядюшка не дал сироте пропасть. Своей семьи он так и не завел, и всю нерастраченную нежность отдал племяннице. И при боннах и гувернантках он всегда был рядом. Другое дело — родной отец. Тот, оставшись без жены, времени не терял и не единожды заговаривал с маленькой дочкой о новой мамочке. Но то ли князь Лиговской не мог выбрать одну из многих, то ли война помешала, а только мачехи Ольга так и не дождалась.
Дядя Николя приходился Ольге родственником по матери Леоноре, урожденной Астаховой. Его сильная близорукость исключала возможность военной карьеры, и, чтобы хоть как-то приблизиться к армии, о которой он с детства мечтал, дядя стал военным медиком.
Его родители были врачами, но, как и Ольга, он рано осиротел. Фанатики медицины, исследователи и бессребреники, отец и мать уехали на ликвидацию эпидемии холеры в Поволжье. Маленьких детей — дочь Леонору и сына Николая перед отъездом они оставили у деда в Петербурге.
Князь славился своими чудачествами, но внуков истово любил. На Леонору почему-то смотрел со слезами на глазах, а внуку говорил странные вещи:
— Жаль, Николушка, дар наш тебе не достался. Но сердце у тебя доброе, хорошим врачом станешь. Близорукость твою я лечить не стану, не то в военные сбежишь, а это не твое. К сорока годам зрение у тебя само восстановится.
Скупые сведения о дедушке с бабушкой, принявших смерть во имя врачебного долга, должны были, по мнению дяди Николя, воспитать и в племяннице готовность к самопожертвованию. Сделать её настоящей гражданкой своей страны.
Но вот грянула революция, и Николай Астахов с ужасом увидел, как падают головы лучших, по его мнению, людей России. Революция оказалась слепой и безжалостной, точно смерть, и косила людей по признакам происхождения, невзирая на их достоинства и заслуги перед Отечеством.
Когда в Петербурге, по его наблюдениям, стало припекать, он решил уехать куда "попрохладней" — к Черному морю, к двоюродной сестре Люсиль, бывшей замужем за обрусевшим немцем Альфредом фон Раушенбергом. Раушенберги жили в большом доме недалеко от моря и давно звали их к себе погостить. Альфред и Николай симпатизировали друг другу. Раушенберг восхищался работоспособностью Астахова, его порядочностью, и чувством долга. Николаю импонировали радушие русского немца, его обязательность и преданность.