Читать интересную книгу Братья с тобой - Елена Серебровская

Когда-то, еще в студенческую пору, Люся жила у них, училась в техникуме. Машина мама Анна Васильевна это сама предложила; Люся ей нравилась: такая рассудительная, разумная, — Маше было чему поучиться. Средства Люси были скудные, денег с нее не брали, а девушке хотелось чем-нибудь отблагодарить семью Маши — и она пригласила Анну Васильевну с детьми на лето под Смоленск, к своей родне. Поехали, а потом понравилось и стали ездить чуть не каждое лето. Мордастенькая, краснощекая Клава росла буквально у них на глазах. В нынешнем году пригласили Клаву к себе, посмотреть Ленинград.

Клаве сейчас почти пятнадцать, а по виду можно и больше дать, — крупная, физкультурница, бой-девчонка! С нею в доме снова стало шумно и празднично. Шум в этом доме полагался обязательно, а тут, как назло, старший брат Маши, геолог Сева, — в экспедиции, младший, Володя, поступил в морское училище, Зоя — на даче с садиком. Ну, тишина — хоть плачь! Клаве все очень обрадовались. А сейчас снова стихло, — два дня, как уехали в Смоленск. Что теперь Люся делать будет? Ведь война. Неужто не поспешит обратно, в Ленинград?

Но и в Ленинграде всё стало не так. Город изменился мгновенно. На окнах — белые бумажные кресты, никто не знает, зачем: если стекла вышибет взрывной волной, то бумага же их не удержит. Во дворах и скверах роют длинные ямы — траншеи, щели для укрытия. Находиться в них неприятно, — земля, похоже на могилу. Вечерами в небо взмывают огромные пузатые баллоны — аэростаты заграждения, их водят по улицам, как зобатых диковинных зверей, придерживая за канаты. Витрины магазинов закрывают мешками с песком. Памятники обкладывают такими же мешками — ряд за рядом, всё выше и выше, и вот уже видны только голова и плечи Медного всадника, только взвихренная грива его коня да одичало глядящий, словно озирающийся из-под кучи мешков лошадиный глаз.

Всюду копают. И Маша копает, конечно, — роет укрытия. Костя прибегал недавно домой — в гимнастерочке с одним кубиком на петлицах, — младший лейтенант. Сказал, что их часть будет стоять во Всеволожской, можно навестить в воскресный день.

Из садика звонили — спрашивали, согласна ли Маша отправить Зою в эвакуацию. Нужны летнее пальто, зимнее пальто… Зачем зимнее? Война же кончится через месяц-другой, война не может быть долгой. А они требуют зимнее пальто. Нет, не может она доверить им Зою. Бежать в слезах за автобусом набитым маленькими, совсем не добровольными путешественниками, которые в такую жару берут с собой зимнее пальто… Слезы, крики, испуганные, обиженные детские лица, — как же это мамы их бросают, за что? Нет, это свыше Машиных сил. Но что же делать?

Как-то вечером прибежал Оська, старый друг, неудачливый поклонник, а в общем — хороший парень. В шелковой трикотажной бобочке, простоволосый, как всегда — патлатый, возбужденный. Только улыбки на лице не было. Вбежал, поцеловал Машу в лоб, отодвинулся и взглянул с сочувствием: «Ну что? Только что замуж вышла накрепко, младенца «запланировала», — как вдруг война. Не везет тебе и жаль тебя, хотя ты и помучила меня в свое время!»

Оська еще зимой сдал государственные экзамены, дипломную работу успел защитить в начале июня.

— Что делать думаешь, Машенька? — спросил Оська.

— Что делать? Свекровь уезжает в Ашхабад, предлагает Зою взять… Жалко расставаться, маленькая еще.

— А сама-то?

— Я что, я отсюда никуда.

И тут Оська стал кричать, суматошно разводя руками и призывая всё человечество убедиться в глупости этой женщины. Что она, урода, что ли, родить собирается? Тут же бог знает что может быть. У Сестрорецка уже самолет подбили, воздушные тревоги каждый день. Эгоистка, думает только о себе, а каково ему, будущему человеку? Определенно родится урод, потому что нервную систему ему такая мать покалечит еще до рождения.

Маша слушала и не слушала. Она была избалована вниманием, — о ней заботятся, так и должно быть. Нет, уезжать она не собирается, она не трусливей других. До Ленинграда немцы никогда не дойдут. Ну побомбят постреляют, но, конечно же, не дойдут. Разумеется, жертвы будут. Но ведь здесь рядом Костя, его можно увидеть, он приголубит… И она же может быть полезна чем-нибудь, она же не дармоед.

Оська шумел. И он убедил Машиных родителей, — они стали настаивать, чтоб Маша уехала.

— А сам ты что собираешься делать? — спросила Маша, чтобы прекратить бесполезные уговоры.

— Подал заявление, чтобы зачислили в танковую часть. Завтра на комиссию.

Он произнес это скромно опустив глаза, и в то же время молодцевато. В танкисты он надумал пойти только потому, что митинг в институте проводил танкист. Оська ревниво слушал, как ребята спрашивали, можно ли поступить именно в танковую часть. С митинга с ходу пошел в военкомат.

Он не рассказывал, что творилось у него дома. Мать — та просто плакала, пила валерьянку, снова плакала. — Оська ее очень любил, и слезы эти его терзали. А двоюродный брат Наум — тот возмутился. «Какой умный человек полезет на рожон? — спрашивал он. — Почему в танкисты? Это же надо выдумать! Оська только что окончил институт, он инженер, его посылают работать на хороший ленинградский завод «Красная заря», — пусть там и работает! Повестки же из военкомата не было. Смешно инженеру идти в строевики, да еще в танкисты! Чего ему нужно, спрашивается? Почему ему нужно больше всех?» Маму Оська жалел, — мама это мама. А Науму сказал: «Езжай-ка ты отсюда подальше, хоть в Ташкент, там ты себя найдешь, снабженец несчастный, я не сомневаюсь». Пока еще Наума не призывали. Наум работал экономистом в пищеторге, он действительно был снабженец. Но на этот раз слово это прозвучало как ругательство.

К Маше Оська не просто зашел, — он прощался. Под конец он даже улыбаться стал, забрался в Зоечкин угол и всё перепутал — слона и лошадку усадил в плетеное креслице чай пить, куклу поставил на четвереньки, а маленького целлулоидного голышика привязал на ниточке под абажуром висячей лампы. Голышик был очень легкий, он долго кружился на нитке, заворачивая то вправо, то влево. Оська ходил по комнате и наводил беспорядок всюду — и на письменном столе, и на книжных полках. Несмотря на бодрый вид, состояние его духа бы то явно смятенное.

Никаких возвышенных речей он не произносил. Говорил что придется. Но мысли его были уже далеко от Маши и от огорчений, которые она ему причинила когда-то давно. Оська думал: «Я ничем не хуже других, и это легко доказать. Как все. Как все они, бесчисленные простые ребята, у которых чувство родины сильнее чувства самосохранения».

— Знаешь, чем отличается человек от животного? — спросил он Машу, прощаясь.

— Что ты имеешь в виду?

— Многое. Я что-то стал много думать над разными пещами, даже башка трещит. Народ у нас замечательный, Машка. А человек, между прочим, отличается и тем, что добровольно и сознательно идет на боль, если требуется. Человек соображает. А еще сильнее получается, если сразу сообразит тысяча человек — ты чувствуешь? Сила соображающего коллектива — это не арифметика, это бог знает что. Да.

И оба одновременно подумали о том, что война — это больно, и страшно, и смертельно может быть. Но что же делать, надо выдержать.

— А противогаз ты не забывай с собой носить, — сказал Оська, открыв почему-то книжный шкаф и вытащив с нижней полки противогаз в зеленоватой сумке. — Сейчас не нужен, а завтра мало ли… От них всего жди.

— Как ужасно, всё-таки, что мы этого дождались. Помнишь ночные учебные тревоги в пионерлагерях? Ворчали, что будят нас, беспокоят…

— Теперь уж — без дураков. Интересно, как поведут себя разные типы… Вот хоть Курочкин, который с тобой в университете учился и настрочил на тебя подметное письмишко. Где он сейчас?

— Аспирантуру, кажется, окончил уже. Где-нибудь подвизается, преподает… Да ну, что о таком ничтожестве думать!

— В общем, уезжай немедленно. Меня не слушаешь, так хоть Костю своего спроси, — он то же самое скажет. Уезжай подальше и роди нам что-нибудь такое, чтобы не хуже Зойки…

Он так и сказал: нам. Что с того, что он никогда в жизни не имел на нее прав возлюбленного или мужа? Бывают и другие права. Товарищеские, братские. Такие права у него есть, и она это хорошо знает. И обязана слушаться.

Свекровь звонила Маше ежевечерне. Ей почему-то казалось, что сын находит время позвонить своей жене и только матери не звонит Екатерина Митрофановна ревновала. Костя был младший из трех ее сыновей (средний умер в гражданскую от холеры). Костя был плохо приспособлен к жизни. Екатерина Митрофановна видела — Маша его любит, — и всё же страдала в разлуке со своим ребенком. Что там умеет эта жена! Разве что целоваться. Порядочного бульона не сварит. А ведь Костя привык к уходу…

Война обострила все чувства, и особенно чувство ответственности друг за друга. Уезжая в часть, Костя повидался с матерью и потребовал, чтобы она ехала в Ашхабад. Почему так далеко? Да хотя бы потому, что в Ашхабаде живет старая подруга Екатерины Митрофановны Марта Сергеевна Зарубина. И зовет она не первый год, в каждом письме. Зовет, потому что знает: Екатерина Митрофановна серьезно больна, лечиться ей надо где-нибудь в жарком климате. Там, возле Ашхабада, говорят, специальный курорт есть для почечников — Байрам-Али. Вот и полечится.