И мне хочется верить.
Господи, как же хочется верить! Вопреки злости и здравому смыслу. Закрывая глаза на очевидную ложь.
Какая женщина не мечтает быть любимой?
Глава 2
Иногда кажется, что всё в порядке и проблемы надуманы.
Я просыпаюсь от запаха кофе и шоколадных панкейков, приготовленных мужем на завтрак. Дверь в кухню открыта, сегодня это совершенно другая комната: сквозь рулонные шторы льётся солнечный свет и расчерчивает стену ровными горизонтальными полосами. Гудит вытяжка. Шипит масло на сковороде. Олег улыбается и киношным жестом переворачивает блинчики на лету.
Ваня совмещает завтрак с чтением сказки, и со стыдом я понимаю, что ни дня, ни минуты не занималась его подготовкой к школе. Читать по слогам, держать ручку — всему его научил отец.
Так может быть, Олег прав: я витаю в облаках и однажды обнаружу себя у разбитого корыта, всеми брошенной? Не пора ли, как он говорит, опомниться, перестать тратить время на пустяки?
Я треплю Ваню по голове — равнодушный, механический жест, и передо мной на стол опускается тарелка с ароматными блинчиками.
— Я хочу, чтобы мы больше времени проводили вместе, — говорит Олег, сжимая лопатку с остатками присохшего теста. Красавец. Примерный семьянин. Мечта любой женщины. — Муж с женой не должны зашиваться по разным углам.
И мы не зашиваемся. Слушаем за завтраком детские песни, а потом всей семьёй строим в гостиной на ковре город из конструктора — это в равной мере и идиллично, и нудно.
Ваня ползает на коленях, радостно рассказывая, зачем в его лего-мире нужна та или иная башня, кто будет жить в том цветном доме с красной, почти настоящей крышей.
— Мамочка, а ты строй дорогу.
Я смотрю на деталь конструктора в руке и падаю в воспоминания, как человек, оступившийся на ровном месте.
Четвёртый курс университета. Мы идём пять остановок пешком, потому что Олег любит движение, а мне надо поддерживать форму — не дай бог поправиться на килограмм: любимый заметит и станет щипать за ненавистные складки. Вроде в шутку, но для шутки слишком болезненно.
Мы идём. Солнце светит, но улицы серые, даже редкие жёлтые дома вдоль обочины словно в пыли.
— Давай заведём ребёнка, — говорит Олег, и у меня начинает дёргаться веко. За последний год эту фразу я слышу чаще, чем своё имя.
— Я не готова. Почему я не могу родить в двадцать семь? Это что, так поздно?
Воздух сжимается. Дома вокруг становятся ещё более грязными. Что если сейчас я развернусь и побегу изо всех сил?
— Зная тебя, ты никогда не будешь готова. А я хочу быть молодым отцом. Понимаешь? Молодым! Играть с ребёнком, когда тебе сорок, не так интересно как до тридцати.
Веко дёргается, я накрываю глаз ладонью. Представляю, как бетонная плитка под ногами вдруг идёт трещинами, и я падаю в благословенную темноту. Воображаю это так ясно, так отчётливо, что начинаю верить в свои фантазии. И не понятно, почему дорога под ногами до сих пор твёрдая. Хочется попрыгать на месте, провалиться наконец-то сквозь землю. Любым способом — каким угодно!— избежать надоевшего разговора.
— Дай мне хотя бы спокойно закончить универ.
Брать академический отпуск — сомнительная затея. Вряд ли найдётся кто-то, пожелающий возразить, но у Олега, похоже, другое мнение. Он хмурится, молчит, а потом выдаёт:
— Если не родишь после сдачи диплома, я с тобой разведусь.
Не верю. Не верю, но…
И разве плохо, когда мужчина хочет стать отцом?
Олег был прав: мне двадцать девять, нашему сыну шесть, и я по-прежнему не готова к материнству.
Сидеть на полу неудобно, спина затекает, но я терплю, опираюсь на пластиковую коробку с игрушками. Ваня смеётся, город из лего растёт, кучка разноцветных деталей на ковре уменьшается. Прошло уже два часа. Может быть, мой материнский долг выполнен?
Спустя десять минут мучительных сомнений я смотрю на Олега. Сегодня он в хорошем расположении духа. Не всё его внимание сосредоточено на сыне: время от времени муж заглядывает в телефон — последнее придаёт мне храбрости.
Внутренне обмирая, я говорю:
— Могу я… Могу я заняться своими делами?
— Почему ты постоянно спрашиваешь? — тон раздражённый, но, чем вызвано недовольство — самим вопросом или моим желанием провести время в одиночестве, — не понятно. — Ты же не маленький ребёнок, чтобы не знать, как тебе поступить.
Я не ребёнок, но от внутренней потребности получить разрешение избавиться трудно. Можно без спроса взять книгу или включить телевизор, или сделать что-то другое, столь же для меня непривычное, при этом не опасаться гневной тирады. Но есть вещи запрещённые. Те, что действуют на Олега как красная тряпка на быка. Я всегда вздрагиваю, когда сижу в телефоне, а муж входит в комнату. Это рефлекс: в трёх случаях из пяти по нервам бьют обидные комментарии. Фразочки из серии: «У тебя зависимость. Не веришь? Почитай в интернете». Или: «С кем ты общаешься? Лучше бы провела время с семьёй».
Стыдно признаться: в редких случаях когда Олег в приступе благодушия сам, по собственной инициативе предлагает «заняться чем-то своим», я растрогана и благодарна до слёз, практически вижу над его головой сверкающий нимб.
— Иди. Делаешь из меня какое-то чудовище, — Олег кривится и демонстративно, с подчёркнутым энтузиазмом помогает Ване достраивать замок.
А я всё ещё сомневаюсь: закончить главу на телефоне, прячась, словно воришка, по закуткам, или открыть ноутбук, сварить кофе и с комфортом расположиться на злополучной кухне — словом, притвориться настоящим писателем.
Выбор сложный, но в конце концов мне становится жалко зрения, и я тянусь к сумке.
Не проходит и двадцати минут, как дверь в кухню распахивается: Ваня выглядывает из-за угла с непонятной чёрной трубкой в зубах и начинает свистеть. Пронзительный звук мешает работать, вонзается в мозг. Сосредоточиться на чувствах героев не получается, ибо единственное чувство, которое я могу сейчас выразить письменно или устно, — чистая ярость.
— Ваня уйди, иначе вечером не включу мультик.
Угрожать можно до бесконечности: пока мои слова не подкрепит авторитетный отцовский рык, сын не сдвинется с места.
Я подхожу и выставляю Ваню за дверь. От вездесущего свиста матовое стекло, разумеется, не спасает.
— Олег! Скажи Ване, чтобы перестал. Это невыносимо!
За белой стеклянной панелью маячит маленькая фигурка. Звук действительно препротивный, и дело уже не в творчестве — виски пульсируют болью.
— Олег! Пожалуйста, сделай что-нибудь! Ты же знаешь: он слушает только тебя!
— Это ребёнок. Он не делает ничего плохого.
— Ваня, перестань, маме болит голова.
Ручка дёргается, я вижу, как поворачивается замок, открывается снаружи. Между дверью и косяком просовывается кончик чёрной трубки, издающей адский писк.
— Да Господи, дайте же вы мне хотя бы немного времени! Неужели я о многом прошу? Свистеть в доме — плохая примета!
— Ты не суеверная, — доносится из гостиной.
Ваня невозмутимо, с упоением дует в трубку.
— Да! Но моя голова сейчас треснет!
— Не преувеличивай.
Олег всё-таки поднимается с дивана и отгоняет сына от двери. При этом до меня доносится:
— Не лезь к маме. Видишь, какая она злая. Настоящий монстр.
И уже обращённое ко мне:
— Ты в последнее время ужасно раздражённая. Просто кошмар.
Я закрываю ноутбук и зажмуриваюсь. В глубине квартиры Ваня продолжает тихо свистеть.
Глава 3
Муж в гостиной феном чистит от пыли системный блок. Стараясь не шуметь, я открываю кухонный шкафчик и достаю из коробки конфету. Смотрю на неё со страхом и вожделением. Круглая, как резиновый мячик, что продаётся в автоматах за полрубля. В синей глянцевой плёнке. Моя любимая.
Я кошусь на дверь, готовая при малейшей опасности спрятать запретную вещь под полотенце на столешнице или, если успею, вернуть на место в шкафчик. Фен гудит, и этого, наверное, достаточно, чтобы заглушить хруст разворачиваемой обёртки, но на всякий случай я открываю кран на полную и пускаю воду.