Читать интересную книгу Вне рубежей - Сергей Динамов

Есть такое замечательное слово – обмер. Почти что помер, но еще жив, а шевельнуться – нихт. Безотказный и давеча проверенный мотор вдруг застопорился при обнаружении содержимого багажника.

Под крышкой было на удивление чисто. Аккуратный чехол с инструментами облокотился на свежевыкрашенную канистру в углу. Запасное колесо угадывалось под куском нового ковролина. Но в середине было нечто. Оно лежало на боку. Это был чемоданище-ветеран, перехваченный бельевой веревкой в несколько охватов. Размер-то нет, а вот возраст, ранения и окрас возвратили меня в пионерское детство. К тому же на тетрадном листе, приклеенном сбоку, жирный черный фломастер в безыскусной руке указал имя владельца: «Гриша Куземчук» и почему-то «5‑й отряд».

– «А-а-а… э… у…», – зазвучало в эфире, но с жестикуляцией у меня было посноровистей, указательный палец тыкал то в динозавра, то в сторону Григория Федоровича, откуда внезапно раскатилось, сыграло эхом и унеслось вдоль пустующего проспекта: «Товарищи, вы долго там возиться будете?!» Где-то на верхних этажах соседнего дома, прямо над магазином «Табак», заплакал ребенок. Проснулись собаки.

А в машине облобызало устойчивое амбре, смикшированное из тройного одеколона, «Беломора» и чего-то неи-дентифицированного и активно распространялись флюиды раздражения, но налетающий ветер справился, и лишь последние не поддавались – валили уже вслух: «Петя, из тебя шофер, как из говна пуля!»

Я почти пришел в себя, отвернулся к окну и завяз в раздумьях. Мимо по просторам Комсомольского проспекта неслись дома и деревья, мост перемахнул через Садовое кольцо, и в стекла уткнулась приземистая Метростроевская улица. Воображение тем временем принялось за свое: нарисовало «Шереметьево», немногочисленную очередь на досмотр, удивленную физиономию таможенника. И вот он вызывает старшего смены. Они уже оба в сторонке обсуждают, что делать со шкафоподобным Гриней Куземчуком из пятого отряда. Вызывать ли милицию, которая, безусловно, уже заметила и скрытно группируется неподалеку, и нужны ли будут санитары впоследствии.

– Можар! – раздалось спереди. – А что это у вас за фамилия такая? Вы еврей?

Я встрепенулся от неожиданности, а хмурые санитары из института имени Сербского, краснознаменная милиция и удивленная таможня спешно ретировались у магазина «Подарки» на Горького.

– Это партийный псевдоним деда.

– То-то я удивляюсь: с такой фамилией – и за границу катаетесь. Это сокращение какое-то?

– Да. Означает «побольше жару». Дед баню очень любил… И родину… – Я вздохнул, подумал и решил продолжить, благо подъезжали к Маяковке и светофор переключился на «Вперед, Можар!», то есть на красный.

– Григорий Федорович, а чемодан ваш… того… Не улететь нам с ним.

– Какой чемодан? – Григорий Федорович попытался обернуться, но бычья шея затормозила. Печально треснув, спинка сиденья уперлась в мои колени.

– В багажнике. «Гриша Куземчук, пятый отряд» на нем написано. И вид, прямо скажем, не очень.

– Что-о?!

Вот и тема интересная подвернулась – про неожиданные взрывы и выстрелы по твою душу. Отвыкаешь от этого быстро, да и не привыкаешь вовсе – лишь сживаешься. Кстати, довольно просто определить человека, который знает об этом не понаслышке. Новогодней хлопушки достаточно, а бýхнуть после бýхнуть – рядышком и неожиданно. Некоторые приседают, другие падают и сноровисто, проворно в укрытие начинают отползать, но быстренько соображают, что это Новый год и елки, шампанское и водка с коньяком, салат оливье и бой курантов. Поэтому присутствующие расценивают твое поведение как неудачную шутку-фортель и дальше празднуют. А жена еще и ругается потом: «Ты что мартышку из себя корчишь? Сдурел совсем? Как мы перед людьми выглядим?» Встаешь, от снежка отряхиваешься, а позора-то – у-у! Люди все солидные. Хоть и лимита сплошная, но солидности предостаточно. У нас в гостях всегда только цвет общества и солидность, а не инженеры какие-нибудь. Сплошная лимита у нас в гостях.

Ну вот, отвлекся, а тем временем, шарахнув, гром и молнии переместились в неожиданном направлении. Водитель Толик, молодой и шустрый паренек, побелел, сник и буквально уменьшился в размерах под негодующе-чемоданное:

– В лагерь вчера мальчонку собрали. Сальца положили. В Анапу на целый месяц… Да за каким ты хватаешь все подряд?! Какой чемодан? Я всего на пять дней еду, все в портфеле. Если б я знал, то тебе полный п…, Андромеда х…, и по жизни ты м… полный!

– Григорь Федорыч, так вы ж всегда, типа, все в коридоре – только выноси. А на дачу когда – так там и ведра, и грабли, разве ж я когда чего лишнее прихватил? Ну, я и вынес… – Голос дрожал, утопая в перспективах последствий.

– Поезд в семь пятнадцать! И чего теперь делать?!

Ругань с астрономическими примочками скрасила ситуацию, но делать-то что-то надо.

– Сейчас шестой час только. Григорий Федорович, давайте возьмем такси, а Толя пусть вашим звонит и на вокзал мчится. Пока успеваем и мы, и он.

Прелесть отъезда развалилась под чемоданным натиском. Какая-то горечь и предчувствия – пусть едва обозначенные, но явные – закрались в душу, предоставив место ожиданию срыва, нестыковки и неудачи. Все дело в том, что начало этого романтического маразма под названием «командировка» задает ритм, и последующее обречено на зависимость – подчинение заданному ритму. Думаете, суеверия и чушь собачья? Посмотрим.

Время полетело в тартарары. Такси не поймали, но подвернулся одинокий жигуль-бомбила, и за десятку, изъятую у проштрафившегося Толика (рублей-то у нас быть ни-ни или выбрасывай), мы оказались в сонном «Шереметьево» даже на пятнадцать минут раньше начала регистрации. Процесс пошел. Сквозь закрытые коридоры и тайные мраки таможни мы медленно, но верно уходили за бугор с небольшим количеством как советских граждан, сумрачных и чересчур одержимых своей значимостью, так и полупьяных поляков и иже с ними.

3 Самолет Ту-134 резво взял с места, гордо запрокинул нос и унес в облачную кашу, попрыгивая на небесных кочках. Серое месиво одарило сумраком и, наконец, порадовало – выпустило к солнцу. В тесном салоне стало оживленнее, но раздосадованный и обозленный на весь свет Григорий Федорович солнцу рад не был, а продолжал ерзать в попытках пристроить колени. Вскоре погасли запрещающие табло, и кто-то из близ сидящих поимел наглость закурить. Григорий Федорович решил излить накопившиеся душевные расстройства на курящего, визуально установив принадлежность наглеца к племени соотечественников. На иностранцев ругаться не есть хорошо, и это впитано с молоком матери-родины, а тут свои шкодят.

– Вы бы спросили сначала, а потом закуривали.

– То, что не запрещено, разрешено, уважаемый.

Григорий Федорович не стерпел. Развернувшись, вынес часть торса в проход и начал звонко бить себя кулаком в грудь, отчего очки начали слегка подпрыгивать.

– Стенокардия у меня. Сте-но-кар-ди-я! Убить меня хотите?!

Но. Было уже рано. Поляки, принявшиеся за разрешенные алкогольные литры на взлете, заинтересовались «бóльним». По всей видимости, это были туристы-пролетарии, и никаких подрывных идей в предложении «Пан, рюмочку на здоровье» не содержалось. В те достопочти-мые застойные годы соцлагерь поголовно шпрехал на русском, и доктора-собеседники стали потихоньку подтягиваться со всего салона.

Избранная же по жизни стезя – а в финчасти Григорий Федорович служил лишь в связи с преклонным возрастом – вынуждала блюсти незыблемые правила, в частности:

А. Никогда и ни при каких обстоятельствах не привлекай внимания.

Б. В контакт с иностранцами не вступай без наличия на то служебной необходимости.

Григорий Федорович слегка струхнул, а потом уже и испугался не на шутку. Кабы летел один, то обошлось бы. А тут вдвоем, да еще с еврейско-партийной фамилией, и все на виду. Сидели-то мы с ним через проход, но я на ряд сзади. Тем временем жуткие думы посетили Григория Федоровича. Ковер в дубовом кабинете, а потом партсобрания с обвинениями, да с выговорами, а то и из партии вон, и уже в самом-самом финале – на улицу, в стрелки ВОХРы[2] на сто рэ. Очень печальная картина вырисовывалась, кабы я стукнул.

Мешать потоку ужасных мыслей в голове Григория Федоровича не хотелось, и поэтому пришлось притвориться спящим. Тем временем возле «бóльниго» продолжали собираться туристы, общение оживилось, были слышны бульки и начал прорываться знакомый мотивчик: «Вечтелей о глоште… рунэк и рождэс… А на нашей бойнэ слаштэн добри…» Но внезапно что-то оборвалось в этой идиллии и раздались беспокойные возгласы вперемешку с «матка Боска». Я открыл глаза и увидел в проходе широкую спину Григория Федоровича с поднятым над головой портфелем. Все это быстро удалялось по направлению к пилотской кабине. Количественные изменения обрастали качественными. Рядом с пилотской был туалет, и, возможно, «бóльний» направил свои стопы туда. Хотя, судя по прыти и целеустремленности, я ошибался. Стюардесса попыталась преградить путь к пилотам с помощью пышной груди, но Григорию Федоровичу было не до нее. Он пер как атакующий бык, как взбешенный кабан. Он спасался. Откуда-то спереди, от наших значимых выездных, донесся, а скорее, жахнул высокий женский голос, переходящий на визг: