Владимир Алексеевич! А через вещи человек всегда живее вспоминается, — замечала Суркова, смахивая пыль с подставки. — Может, он больше не вещь, а порядок во всем любил… У тебя, Надюша, как и у отца, такой любви к порядку и вещам и в помине нет, — добавляла она, обращаясь к своей воспитаннице Надюше. — Придешь, все разбросаешь, и найти порой невозможно! Лучше бы тебе, как отцу, кочерги узлом завязывать.
— Видишь, завязанная отцом кочерга на видном месте в передней, — отвечала Надюша, указывая на кочергу, висевшую на крышке отдушины голландской печи.
— Кочергу эту по совету Антона Павловича повесили, — не унималась Екатерина Яковлевна. — Для того, чтобы всякий, кто в квартиру приходит, знал, какой силищей обладает наш хозяин.
Антон Павлович знал, что говорил, — помолчав, авторитетно добавляла Суркова.
— Порядок порядком, но главное — знать надо, где что лежит. Папа отлично знает, где и что у него на рабочем столе положено, поэтому он и не позволяет к своему столу прикасаться!
— Ты от отца талант его перейми, а не то, как он у себя на столе беспорядок устраивает! — Екатерина Яковлевна сокрушенно вздыхала.
— Талант, няня, от природы переходит, его, как вещь, брать от других нельзя, — говорила Надежда Владимировна.
Десятки вещей и предметов в Столешниках напоминают об Антоне Павловиче Чехове. Дядю Гиляя с Чеховым связывали давние дружеские отношения, начавшиеся еще в первые дни их литературной работы и продолжавшиеся до отъезда смертельно больного писателя в Германию, где он и скончался.
С 80-х годов Антон Павлович Чехов — для дяди Гиляя просто Антон — бывал в Столешниках запросто, лечил всю семью. С особой заботливостью и вниманием следил он за здоровьем дочери писателя Надюши. Часто, приходя в Столешники, Антон Павлович решал со своим юным другом задачи по арифметике, объяснял ей синтаксические ошибки и неправильности в диктанте, спрашивал по географии.
Чеховым был «пропитан» воздух в Столешниках. Мысли, выражения, крылатые словечки писателя неизменно вспоминались коренными столешниковцами, о чеховских привычках и привязанностях постоянно напоминали вещи, бережно сохраняемые у Гиляровских.
Среди тех, кто приходил в Столешники, не было, кажется, ни одного, кто при воспоминании о Чехове не становился бы более мягким, сосредоточенным. Разговоры о нем всегда были очень задушевны.
— Антон Павлович умел, как никто, замечательно все очеловечивать, приближать, делать родным, понятным. Он умел разъяснять человеческие поступки и движения души, независимо от того, кому они принадлежали — хорошему человеку или плохому, умному или глупому, — заметил как-то Владимир Алексеевич.
Кроме кочерги, завязанной Гиляровским узлом в припадке удали, в передней около толстовского дивана стояла вторая печная кочерга, но уже развязанная в пылу негодования хозяином, которого упрекали в том, что он напрасно портит хозяйственные вещи. Эта кочерга долго оставалась в передней, и редко кто знал об ее «истории».
Очень немногие из гостей дома знали и о том, что около печки когда-то стоял завернутый в холст этюд И. И. Левитана, принесенный художником в подарок Надюше.
— Ты с ума сошел, — сказал Левитану Гиляровский, услыхав, что он дарит дочери этюд. — За него тебе Павел Михайлович Третьяков пятьдесят рублей заплатить может. Заверни и вези в Замоскворечье к Третьякову!..
Левитан выслушал слова Гиляровского, покорно завернул этюд и поставил его у печки в передней, сказав, что отвезет его П. М. Третьякову. Этюд простоял довольно продолжительное время, поскольку у Левитана не оказалось тогда денег на извозчика.
Многое видали и многое слыхали стены этой скромной, ничем внешне не примечательной передней в квартире Гиляровского.
Здесь часто раздавался громкий голос хозяина Столешников, когда он встречал гостей. Здесь звучали раскатистый шаляпинский бас и лирический собиновский тенор, трагический голос М. Н. Ермоловой и улыбчивый разговор М. Г. Савиной, пленительный тембр В. И. Качалова и голоса других прославленных корифеев тогдашнего театрального мира.
Незабываемой сохранилась в моей памяти первая встреча с Владимиром Алексеевичем Гиляровским. Это произошло в начале века все в той же передней его квартиры, слабо освещенной лампочкой только что проведенного электричества.
Невысокого роста, крепко и ловко слаженный, с быстрыми движениями, уверенным голосом, Гиляровский с первых слов приветствия располагал к себе и покорял, оставлял ощущение душевной широты, сердечной чуткости. Он сразу приковывал к себе внимание, заставлял вслушиваться в его слова и даже смотреть на многое его глазами.
Интересные подробности во многом неожиданной и противоречивой биографии, привлекательность Гиляровского, его отзывчивость и душевность, конечно, раскрылись в полной мере много позднее. В первые же минуты знакомства Гиляровский был для меня только известным московским журналистом, писателем, вступившим в мир литературы вместе с А. П. Чеховым, поэтом «некрасовского строя лиры», чьи меткие и колючие экспромты и четверостишия доходили даже до провинциальных глубин.
Останавливала внимание удивительная броскость внешнего облика Гиляровского. В нем поражала бившая ключом энергия, особого накала напряженность и волевая устремленность.
В. А. Гиляровский. Рисунок Н. А. Клодта
Впечатления от первой встречи с Гиляровским и его квартирой, позднее ставшей для меня, как и для многих, «Столешниками дяди Гиляя», усиливались еще и контрастом между московской обстановкой начала XX века и тем, что виделось и запомнилось на берегах средней Волги, где промелькнули мои детские и ранние юношеские годы.
Разность обстановок не могла не поражать, не захватывать своей несхожестью, не привлекать новизной. Впечатления эти до сих пор приходят на память, наполняя сердце то радостным волнением, то печальной грустью.
Москва, этот древний, исконно русский город, в дни моих первых соприкосновений с ней, хотя и поражала еще устойчивым бытовым укладом, необыкновенно густым, величавым