ребенком, – сказал мужчина.
Я посмотрела на своего, спящего с громадной машиной подмышкой, и решила, что мне не надо.
– Хорошо, – согласилась я и провела ногтями по стеклу по кошачьи – стекло скрипнуло, и стало неприятно под кожей; я нажала «сброс».
Он перезвонил через пять минут – я зачем-то засекла время. Я успела перейти в зал и лечь на диван. Лампочка под потолком бесила, но плафон люстры разбился при переезде.
– Простите, что так долго, – извинился он. – Вот теперь я совершенно свободен и совершенно ваш. Потому что теперь я ушел в гроб.
Я закинула ногу на спинку дивана и попросила:
– Расскажите о вашем гробе, иначе я умру от любопытства заранее.
– Вы не должны этого делать. Но вам были бы к лицу красные бусы на белом.
– Странная фантазия, но я вас не выбирала, – и я снова подумала о его детстве.
В доме напротив горели желтые окна и, наверное, меня было видно. Дома стояли совсем близко, почти как в Питере, и между ними было совсем мало воздуха. А на моих окнах не было штор, потому что шторы были страшные и старые, и я решила не доставать их из коробки. И теперь я жила в аквариуме.
– Мы живем у тещи в квартире в двушке. Теща громко включает Малахова, ребенок постоянно орет – знаете, я и не знал, что дети постоянно орут. А я – писатель, понимаете?
Я понимала. Тогда еще я, кажется, думала, что поэтесса.
– Между двух комнат, – продолжил он, – есть ниша. Я переделал ее в кабинет. Это мой личный квадратный метр жилплощади. Здесь душно и тесно и всегда горит свет так, что не знаешь, какое время суток. Но я доволен. В конце концов, при таком положении даже умирать не страшно – что меняется, по сути? Один гроб меняется на другой – более праздничный, с шелковыми простынями и подушкой. Я вас повеселил?
– Да, – сказала я грустно и закрыла лицо от лампочки, бьющей в глаза. Пальцы на вытянутой руке казались темными и светящимися по краям, словно я испаряюсь.
– Вы работаете в сфере культуры или образования? – спросила я после уютной паузы.
– Я – преподаватель философии в КТИ. Ну и… сами понимаете, за дипломные и рефераты берусь самые разные, – он помолчал, а я раздвинула пальцы под лампочкой. – У меня отец год назад умер, а на его могиле только деревянный крест. Я за роман премию получил. Премия – пустячная: двадцать тысяч. И колебался: то ли жене пальто и обувь купить, потому что кожа на осенней куртке стала облезать и сапоги истоптались. То ли отцу – нормальный памятник. Новый роман тоже отправил на премию, у меня на него большие надежды, но… шанс невелик.
– Вы поставили памятник, – сказала я, притворившись скучной.
– Да, – сказал он, тоже притворившись равнодушным и зевнул; стало тихо.
Часы в зале бежали по кругу, отчего казалось, что кто-то ползет по чужим желтоватым обоям. Наверное, обоям было много лет, и они видели тоже много.
– То, что вы сказали… – продолжила я, перестав слушать часы, – можно я об этом напишу?
– Забирайте, мне не жалко.
Потом мы еще много говорили. И еще и еще. Много разных разноцветных дней. В конце сентября мы встретились в уличном кафе. Воздух успел остыть и на плетеных креслах лежали мягкие холодные подушки.
– Знаете, я постоянно думаю о сексе, – сказал он, когда мы заказали чайник и несколько долек лимона. – Ничего, что я так откровенно с вами?
– Ничего, говори, – сказала я, случайно перейдя на «ты».
– Если вам удобно, то давай на «ты».
Но мне стало неинтересно и буднично, и я качнула головой:
– Без «вы» что-то исчезает.
– Да, – согласился он.
И нам принесли чайник, в круглом боку которого горела свеча.
– Странно, что она не гаснет, – удивилась я и прослушала объяснения мужчины про то, почему не гаснет свеча. Прослушала, потому что его руки были сцеплены в сантиметре от моих.
– У вас очень маленькие руки, – сказал он, и это я почему-то услышала.
Я спрятала руки под стол на своих ногах.
Потом мы бежали под дождем на остановку и держались за руки. Нам почему-то было очень смешно и почему-то казалось, что мы дети.
Мы снова спрятались под крышу остановки, и я подумала про дежавю. Только сейчас словно была моя другая жизнь – вариант моей. Мужчина теребил «собачку» на моей молнии и от неловкого движения замок ударил меня по нижней губе.
– Ой, – и печальные глаза его расширились. – Я не хотел. Но ведь это потому…
– Что нельзя, – договорила я за него.
Потом, уже зимой, он говорил мне о том, что у жены послеродовая затяжная депрессия и секс сошел на «нет». Я давала какие-то глупые советы. А он говорил, что устал, что это похоже на насилие членом и что так нельзя. И что он все равно будет ждать, потому что когда-нибудь это закончится. Я знала, что он любит жену и знала, что он будет ждать, как и сказал. Мне хотелось сказать про то, что тоже знаю, что будет дальше и знаю, как это бывает, потому что мой ребенок старше его, но я мешала в кастрюле суп; укроп кружился и пах дачей.
Перед Рождеством мы встретились в очень маленькой и теплой гостинице. На медовых стенах светились фонарики. Номер был тоже маленьким и нашим. Несколько квадратных метров личных владений на целые сутки. Пахло сыростью и чистыми простынями.
– Здесь такие же обои, как в моем гробу, – сказал мужчина.
А я пожала плечами и представила.
– Мне было бы проще, если бы вы перестали быть такой красивой, – снова сказал он. – И вы очень худая, как в вас можно поместиться?
У него была короткая борода, и я подумала, что на голой коже – это должно быть больно.
– Я расстегну вашу блузку? – вежливо спросил он.
Я кивнула, и он, обхватив меня одной рукой за спину, держа, будто я собираюсь сбежать, другой рукой принялся расстегивать пуговицы. Но пуговицы были не пуговицами, а глянцевыми кнопочками, поэтому они отлеплялись со звуком: «пым», «пым, «пым». Когда они закончились, мужчина, будто задохнувшись, оцарапал мне шею подбородком, и я решила, что когда больно, то хорошо.
И я почему-то дрожала, хотя мне не было холодно. Он провел большим пальцем по моим губам и раскрыл их, замерев на мгновение. В его черных глазах была тьма и печаль. Мне было до нее не добраться. Она была где-то там, в маленькой двушке, в крошечном