Читать интересную книгу Подробности. Книга стихотворений - Александр Петрушкин

Я понимаю, насколько высока цель. Но мне кажется, что книга стихотворений, которую мы только что прочитали, как раз и развернута к этой мало кому дающейся задаче, как к далекому, но уже обозначившему стороны света маяку.

О символах любви и смерти

Чаадаев

Предвестник рыбный появленья чаек,мальков сих возвращающих воде,где крошево ржаное прорастает,как осы у Протея в бороде,

почуешь кислород и эту тяжестьот жестяного, словно смерть, ведра,которое – в своем снегу пернатом —за клёкотом куда-то жизнь несла.

Куда? – не видишь – Только едем, едемсредь чаек тонких, разводных мальков,что изнутри следов звездою светят,как радость, в тьму – сокрытых в них – подков.

Так едем, сумасшедший Чаадаев,туда, где ангелы придумали нам кров:свободы нет – поскольку угадаеммы не предел, но утишенье слов.

И по краям у тишины и чёрных чаексидит и греется такая темнота,что если рот случайно размыкаешьто светятся твои [уже] уста.

«В полубреду болезни детской…»

В полубреду болезни детскойи оспинах ночи дурной,что в табунах на небо влезлаи там сияет глубиной

своей высокой, как держава,мотая головой на сон —нет, речь меня не удержала,но выгнала на стужу вон —

в полубреду болезни детской —и аутичной, и слепой —как слог ребёнка неизвестна —сгущает звук над головой

кобыльей, что моё излечит,косноязычие и с ним,как выдох, холод покалечити – с бабочкою – отлетит.

«Я пережил здесь смерть…»

Я пережил здесь смертьсвою, как эта дева,лежащая в садах,касающихся чревавсех насекомых божьих,живущих у огня…

О, родина, как смерть,не покидай меня!

«Окажется воздух кессонным…»

Окажется воздух кессонным,прошитым, как жабры стрижей,сшивающих нашу природус разрывом, мерцающим в ней.

И, слушая наших качелей иголку,на входе в золу, надеюсь,что голос негромкийсвой вынесу, коль не спасу.

Пророк

И в – кувшинов разбитых – чадумаслянистом, как речь фарисея,т. е. книжника, т. е. найдуто, к чему до-коснуться не смею

горлом. В страхе животном труда,будто выдох с тревогой пожатыйв лабиринт – где не глина горитяко ангел слепой. Из палаты

он несёт своё око в руке,свой язык, что удвоен пустынейкоридорной – как будто бы светодиноким случился и – длинным.

Горловина сужается, яоставляю тебе своё мясои смеркается тонкий народ,говоря в животах у Миасса.

Водомерка

Евгению Туренко

Не будет прошлого – посмотришь и не будет —как птаху непрозрачную нас сдуетсквозняк, иголка, что в слепой руке —ты переходишь небо по реке.

И вдоль растут то люди, то не люди,а отпечатки их на дне посудин,их эхо ромбовидное – плывиподсудный, утерявший любой вид.

Никто не вспомнит нас лет через двадцать —так водомерка может оторватьсяот отражения слепого своегооставив лапки – только и всего.

«Щебечет чашка воробья…»

Щебечет чашка воробья,кофейный дух в себе лелея,где наша злая эмпиреяоднажды выпилит меня,и по дороге насыпной,в нутре подводы Сугомака,свезёт поленом на костёр,в котором ты невиновата.О, чашка воробья в окне,ты в месте затрещишь, где был я,не человеком, а скворцом —пока отпиливали крылья.Найдись, свобода или смерть,в холодном чуде пробужденьякогда не глаз – а сна порезты носишь, будто воскресенье,в расколотом своём лице,во всём, что спрятано снаружи —иди-свищи себя, как зверь,запаянный в медь местной стужи.

Георгий Иванов

На переломе дерева пророс —как будто от экватора отчалилна чайке, что плывёт песком в Бангкок —на зрении своём, в чужой печали

читает вслух Бог наши имена,планируя за щепкою, как выдохи ловит соловьёв, кладёт в карманогня – и взрезав горло – этот выход

вставляет в шрамы им – и жестянойтягучий звук, на цып войны слетаясь,всё пахнет розами, как тёплый перегной,где женщина стоит, не раздеваясь.

«Подробны льдина и пчела…»

Подробны льдина и пчела,как горечь ветки тополиной,что гул внутри у фонаря,что ток, в котором ты повинен,

Бегут и льдина, и печаль,и ток речей сих лошадиных,и известь, что меня смелав февраль которым я так длинен,

в котором [как рыбак] сто ваттхрустят, свои перебираякостяшки, если дым идетв четыре стороны от края,

вдоль этой порванной пчелыи чётной половины нашей,где мы остатки колеи.Замедленное небо пашут

подробно льдина и пчела —февральские на дне укуса —и чернозём жуёт мороз,лишённый и лица, и вкуса.

«Здравствуй, милый, милый дом …»

Здравствуй, милый, милый дом —неужели мы умрём?неужели всё увидимс посторонних нам сторон?

Неужели, заходя,Бог оставил нам не зрязреющий [как сердцевинаяблока у сентября]

этот дом, своих детей,предоставленных себе,пересматривать картинкив цапках спелых снегирей,

где сухие, как сосна,ангелы стоят и «ма…»извлекают, словно «мурку»из лабальщика зима,

где прозрачна не вода,но чужие голоса,что лелеют нашу смертность —хоть она не холоса

и [как хворост] тьму сверлит —ту, которой говорит —неприличный собеседник,что в изнанке слов жужжит.

Здравствуй, милый-милый дом,пробуй язвы языком,ощущая, как из мясавызревает нежный ком.

В клине кошек и старух,я стою [уже без рук]обнимая ртом скользящимстарый, как мерцанье, звук.

«Под райским деревом земля обнажена…»

Под райским деревом земля обнажена,вода бежит невидимая или —три мёртвых лебедя лежали под землёй —гляди, гляди! – они уже ожили,и вот – бегут прозрачные в метельтри лебедя три лошади три хляби,и март [в глазах сухих совсем сухой]простит меня – ни для чего ни радипод райским деревом прозрачным [ни мертва]вода кружит, как женщина и лебедь —как яблоко и апельсин права,смущенья и судьбы своей не стоит.И женщина – невидима, как блядь,прекрасна и обуглена от мужа,и отражается у дерева в глазах,как лошадь, что блестит как будто лужа.

«Папиросный свет из трясогузки…»

Папиросный свет из трясогузкии низинной крови водяной,что во мне ты снова в дым попуталпод своею долгою губой?На губе и на земле чайковской,как чифир произрастая вновь,просыпаюсь каждым тёмным утром,засыпаю в белый перегной,что меня звериными очамиплачет и выдавливает в светкак пернатое [еще недо-созданье]из одних особенных примет.Я тебя в кармане убаюкал —ты лежишь и тянешь из меняутро не похожее на утро,свет квадратный – русский, как словарь.

Исеть

как на рыжеющем и мужеском пируя эту чашу внове повторю —

как будто набирая из Исетихолодных уток что попали в сети

светающего снега языкапрохожего как будто с ИТК

он возвращается в спрессованный как ветерКатеринбург и сломан свысока

его мотив что повторяют детикогда вокруг его течёт река

и иссекает ликив мокром свете

«Над преисподней – лёд, бумажный лёд…»

Над преисподней – лёд, бумажный лёдхрустит и говорит ночь напролёт,ночь напролёт – из всяческих затей,растет из человеческих костей.Всё слишком человечное в аду —что вероятно = я сюда сойду,и лёд бумажный разгрызёт мой рот,где конопля насквозь меня растёт.

Похоже слово наше – тоже ложь,его не подобрать – попробуй шови кетгут, и крючки на вкус прожив,ты попытаешься лёд этот перейти,перерубить кайлом, хайлом, собойи бабочкою с мёртвой головой,ветеринаром на одной ноге[с вороной и свободой в бороде].

Опишем всё исподнее как рай,где кислород сочится через крайчерез вмороженный в бумагу синий лёдкоторым только кровь от нас плывёт,подобно кровле, Питеру во тьме,что с Китежем войну ведёт на днекозлиный дом проходит через дым —что сделаем мы с ним, таким живым?

Куда мы поведём свои стада,которые, не ведая стыда,растут в садах овечьих и летятсреди пархатых этих медвежатна улицу по имени меня —одну из версий белых тупика,ложатся вдоль огня, в бумажный лёд,ощупывая тень свою, как ход?

Стада идут здесь, голые стада,в подмену рая, слова, в имена —на их знамёнах белые скворцы,и двери, что скрипят на тельце их,возможны, как за дверью пустотакоторая [как лёд] сомкнёт устабумажные, в которых смерть течётнадёжна и густа – как донник в мёд.

Пусть пастухи моих живых костейв ночи шумят, в резине тополей,и льются сквозь пергамент твёрдый снов —пока подложный рай мой не готов

пока хрустит над преисподней лёдмой псоголовый, будто милый кров.я буду здесь в своих родных садах,где прячет дерево в самом себе тесак.

Гектор в Тыдыме