Йемен – идеальное место для «фрикономического туризма». Фрикономика – наука экономистов-любителей, задающих не вопрос «Что делать?», а «Почему это так?». Можно не сомневаться, что в Йемене обнаружится связь между темпами роста пользователей Фейсбука, этажностью зданий, расписанием телепрограмм и смертностью в результате ДТП: все это через кат, разумеется. Почему кат не только убивает страну, но и обеспечивает ей развитие: чтобы возить его, нужны дороги и автомобили, чтобы выращивать – вода, чтобы он распространялся – прирост населения. Таким образом, вы путешествуете по стране, захваченной инопланетянами, – ну, хорошо, не инопланетянами, но существами биологически иной, не гуманоидной формы, – потому что кат, безусловно, контролирует людей, воздействует на них, как магнит на железные опилки: они сами выстраиваются в предсказуемые последовательности.
Среди прочего, кат подавляет аппетит и сон, а также способствует генерированию далеко идущих планов, и поэтому многие йеменцы проводят ночи напролет в философских беседах, теряя таким образом миллиарды рабочих часов – хотя самим собеседникам кажется, что они расходуют время продуктивно, – обсуждая некий «бизнес». Сулейман не исключение, ну, и я, соответственно, при нем. «Бладимир Бутин из брэйв мэн. Нау Раша из стронг!» – «Йаман биляд джамиль» («Йемен – красивая страна»). Наши диалоги с Сулейманом несколько однообразны – каждый хочет продемонстрировать партнеру по кат-сессии свое расположение. «Раша кэн бит Эмерика!» – Сулейман часто жует листья под включенный телевизор, предпочитая, как и многие его соотечественники, «Раша тудей» на арабском; неудивительно после этого, что в Гуантанамо самое многочисленное землячество – йеменцы.
– Ты не мог бы помочь мне с одним делом?
– Я?
У меня больше нет оснований подозревать Сулеймана в намерении продать меня в рабство, но «дело»? Что это он задумал? Записаться на пару с ним на курсы летчиков и смотаться на денек в Нью-Йорк?
– У меня есть знакомая, француженка…
– Так-так…
Туристка? Француженка? За неделю я видел в Йемене примерно пять иностранцев.
– Точнее, Абдула с ней познакомился. Но Абдул в Джидде. Помоги мне написать ей любовное SMS.
Кат не только двигатель йеменской экономики, но и отличная социальная смазка. Люди чувствуют себя более уверенными, они открыты для коммуникации, готовы к совместным проектам. Кат, ммм, сближает.
А ничего, что…? – Ну и нравы тут у них.
– Абдул сам отдал мне номер, она ему не ответила.
– И… прямо-таки любовное?
Заговорите с любым йеменским мужчиной с набитой щекой, и он обязательно заметит, что жевание листьев активизирует сексуальные желания (ну, допустим) и возможности (а вот это не факт; что характерно, у йеменских женщин мнение на этот счет совершенно противоположное; к счастью для мужчин, здесь, в этой стране, все устроено таким образом, что никому не придет в голову прислушиваться к мнению женщины, и поэтому мифы о приапических свойствах ката продолжают распространяться беспрепятственно).
– Да-да, в прошлый раз он написал обычное сообщение. Я подумал, что мне нужно сказать что-то более откровенное, – он со значением смотрит на меня.
Судорожно сглатываю слюну. На самом деле йеменцы невинны как дети; добрачный секс здесь – табу; патерналистское государство даже блокирует доступ к порнографическим сайтам – дальновидное решение, отмена которого, в силу возникновения конкурентного рынка женской привлекательности, могла бы привести к нежелательным демографическим последствиям.
– Но ведь я не знаю французского! – ерзаю на диване. – А можно по-английски?
От интеллектуального напряжения надуваю вторую, пустую щеку, что бы такое ему придумать? – Hugs and kisses? Объятия и поцелуи? – и еще раз засекаю определенное сходство своего друга с Элвисом (если бы Элвис носил платье, усы и страдал от рака полости рта в неизлечимой стадии). Это наводит меня на мысль.
– Ну, пиши. Are you lonesome tonight… Вопросительный знак. А ю сорри ви дрифтид эпарт? Does your memory stray to a brighter summer day уэн ай киссд ю энд колд ю свитхарт?[1]
Тут, главное, не переборщить. В Забиде – это город на юге, прославленный Пазолини, – ко мне подошел юноша. Мы разговорились, и он тут же сообщил, что очень любит читать русские книги, но самый любимый его писатель – внимание! – Юрий Бондарев, «Горячий снег». Господи, пятидесятиградусная жара, Йемен – только Бондарева тут не хватало. Хорошо, Бондарев, но смотрел ли он снятый здесь, в Забиде, «Цветок тысячи одной ночи» Пазолини? Пазолини, благодаря которому в его родной город идут деньги ЮНЕСКО, ради которого сюда продолжают приезжать туристы – увидеть «тот самый», с расписным «мафраджем» и «средневековым» видом из окон. Смотрел или не смотрел? Нет. Но почему, черт возьми? – неужели он все свободное время читает Бондарева? Потому что кто-то – кто-то! – рассказывал ему, что этот самый Пазолини всюду понавставлял сексуальных сцен. Это да. И? Что – «и»? Нехорошо. Так у нас не делают. Не делают, да, но чего-то откровенного все же хочется. Ладно, черт с вами.
Сообщение отправлено. Сулейман придвигает ко мне полиэтиленовый пакетик с листьями – свой, йеменский эквивалент пожертвования донорской крови.
По телевизору показывают очередную стрельбу в восточной провинции Мариб, после чего электричество вырубается. В потемках сидеть скучно, и мы отправляемся шататься по улицам. Ночь, где-то далеко, в горах, слышен треск, как будто кто-то разорвал ткань.
– А ты чего без автомата? – спрашиваю.
Сулейман смотрит на меня с недоумением. Во-первых, в Сане нельзя, мы ж тут не у бедуинов все-таки.
– А во-вторых?
– Ну, дорого же!
– То есть как дорого? Шесть ведь долларов?
Сулейман смотрит на меня снисходительно: шесть долларов! Шесть долларов, милчеловек, стоят шесть патронов.
– А «калашников»?
– Полторы тысячи.
Вот тебе и «индекс»; карта и территория в очередной раз катастрофически не совпадают, вот почему на книжках и Интернете далеко не уедешь – всюду приходится совать нос самому.
Глубокая ночь, но из-за ката спать не хочется, мы бредем по запутанному лабиринту, между мертвых, лишившихся орнаментов глиняных небоскребов, куда – бог весть. Француженка молчит. Я машинально разминаю дармовые листья и отправляю их в рот. Возможно, размышляю я, царица Савская тоже была иностранка – да хотя бы из той же Эфиопии, которая во время дипломатического визита к соседям познакомилась с неким йеменским Абдулом или Сулейманом-Соломоном, так же, как эта француженка, ну а что? Ничего – но только вот сегодняшняя царица к нему уже не вернется, что ей Йемен, зачем ей «варварская Венеция»?
Будущее Сулеймана очевидно. Никто не поплывет к нему против течения. Через пару лет он женится на каком-нибудь крокодиле, который будет носить за ним тяжести и к тридцати годам превратится в ведьму, а дети его с четырех лет будут жевать кат. Работы будет меньше и меньше – какие там туристы при вечном travel alert. Видный, красивый средиземноморской мужской красотой Йемен высохнет, как дерево в пустыне, и зарастет пустыми пакетами из-под ката – мы видели, страшное зрелище, это и есть символ Йемена, вот что следовало изображать на монетах, а не экзотическое драконовое дерево с острова Сокотра.
В этот момент наступает, по-видимому, время утренней молитвы, азана, и муэдзины начинают орать с минаретов так громко, как опять же ни в одной другой мусульманской стране. Они беснуются, визжат, воют как гиены; в какой-то момент голоса входят в резонанс, и кажется, что 14 000 глиняных башен просто обрушатся от такого количества децибел, как стены Иерихона. Вместо этого, однако ж, происходит нечто неожиданное: какие-то контакты вдруг замыкаются – и все, что потухло вчера, вспыхивает. Arabia Felix! Электричество вновь превращает Сану в город, выстроенный джиннами и ифритами и насыщенный магией. Дома-лампы обретают очертания, цветные витражные окна источают мягкое сияние. Счастливая – фантастически счастливая – Аравия.
Слышится электронный звук, словно напитавшись фотонами от соседних башен, телефон Сулеймана наполняется мягким зеленоватым светом.
Он водит пальцами по экрану, затем выхватывает джамбию, раскидывает руки и начинает кружиться на суфийский манер.
Ответила!
Черный букер
В тот час, когда на Уиллоу-роуд ниспадает покров сумерек, а рододендроны, остролисты и магнолии Хэмпстедской пустоши окутывают соседние кварталы гигантским одуряющим облаком, я оказался на одной из здешних широких аллей, где, словно яхты в бухте, покоятся в зеленых волнах изящные двухэтажные особняки. Удостоверившись, по номеру на решетке, что здание с монументальным крыльцом, украшенное по фасаду нескромными лепнинами в виде львиных голов, принадлежит именно лауреату премий Сомерсета Моэма, Э.-М. Форстера, Медичи и Гринцане-Кавур, я по мраморной лестнице поднимаюсь к витражной двери, за которой немедленно обнаруживается поджарый носач, похожий на Семена Альтова: Джулиан Барнс.