Читать интересную книгу Парень и горы - Кюлюмов Костандин

– Хватит! Не видишь, что ли?… Уже готов!

– Ну нет! Я покажу ему где раки зимуют… Мать его разэдак!

Антон совсем близко увидел глаза полицейского.

Конец… Не видать мне больше солнышка… И в то же время чувство, что он все выдержит, подымалось, росло, обретало твердость веры. Не эта ли вера так страшит палача, в яростных глазах которого мечется страх? Чего боятся эти полицейские? Откуда у них столько злобы?

Антон смотрит на огонь, пожирающий белые дома, на обваливающиеся крыши, слышит скрип виселицы. Он наклоняется к ручью, чтобы утолить жажду, - горит каждый его мускул, горят руки, горит сердце, - а из-под земли вдруг хлынула кровь, и задрожала даль, наполняясь голосами пережитых страданий. Он весь напрягся, решив побороть и себя, и пытки. Только бы не потерять сознание.

– Ты будешь говорить? Ублюдок!…

Антон закрыл и снова открыл глаза. Пусть поймет наконец, что он им ничего не скажет. И уж коли задумал молчать - значит, так и будет. Ему есть где и есть с кем разговаривать, только не здесь. Становилось все очевиднее, что боль страшнее уже быть не может. Становилось все очевиднее, что изобретательность палачей тоже небезгранична. Вот молодой ударил его еще раз. И ничего, только тупая, неясная дрожь. И снова другой, что постарше, попытался остановить руку молодого.

– Слушай!… Да не мешайся ты! - взревел молодой полицейский и свистнул.

В дверях показался пожилой бородатый жандарм. Он уставился на стянутое узлом человеческое тело, висящее на жерди между двумя стульями, и неуверенно сделал несколько шагов. Он был явно перепуган - скоро полночь, а эти тут еще с сумерек…

– Окати-ка его еще раз! - приказал полицейский. - Да поживее!

И все это из-за подлеца Велко. Не выдержал допросов и стал предателем. Почему? Думал, наверно, что полицейские - тоже люди. И просчитался. Наверняка он не был вот здесь, в этой комнате с прогнившими половицами, обшарпанным столом и раскачивающейся от шагов тусклой лампочкой. А он, Антон, здесь уже второй раз. Но тогда его вынесли на дырявом брезенте и швырнули на тротуар, мол, дружки подберут. Тогда, в первый раз, ему только давали «советы».

…Сквозь тяжелую пелену воды показываются фигуры двух коренастых, обросших мужиков с ружьями и патронташами: они натыкаются на Антона уже в темноте, у Долгого источника, и ужасаются его виду:

«Сразу ясно, к нам идешь, сынок!»

Потом растирают его босые посиневшие ноги, все в ссадинах от многочисленных «советов» и каменистой осенней дороги, которой он ушел в горы. Ерма и Люба забирают его гимназическую куртку, всю изорванную и пропитанную кровью. Когда же куртка к нему возвращается, от нее пахнет мылом и травами, особенно папоротником. И в первый же день пребывания в отряде он становится АНТОНОМ. Ему кажется, что эти мужчины с ружьями, перепоясанные крест-накрест патронными лентами, и эти женщины, среди которых две гимназистки, поднялись в горы, чтобы насладиться природой, подышать чистым воздухом. Антона поражают спокойствие и сдержанная, мужественная радость всех, кого он видит в отряде, и особенно та вера, с какой они говорят о непременной и очень близкой победе. А вечером, опьяненный и взбудораженный, он переходит от костра к костру, поет вместе со всеми, и ему представляется, что раненый комсомолец, упавший с коня, сейчас встанет и в вихре боя догонит в пыльной степи «сотню юных бойцов»… Глаза у Антона сияют, отражая отблески партизанского костра. Люди никогда не знают, когда с ними случается настоящая радость, но глаза всегда ее выдают…

Антон изучал пистолет полицейского. Парабеллум. У Бойко тоже был парабеллум, только с небольшим дефектом: не мог четко выбрасывать гильзы, и поэтому Бойко всегда носил с собой клещи. Сделает выстрел, вытащит гильзу и снова выстрелит.

Почему же на полицейских наводит ужас этот неисправный пистолет? Грохочут и лязгают мощные тягачи, за ними тяжело переваливаются гаубицы, в грузовиках тускло мерцают штыки и каски. Чеканит шаг пехота, целых два часа тянутся колонны 39-го полка. У них так много и «МГ», и «Бренов», и минометов, а Бойко клещами вытаскивает гильзы. Командир отряда Страхил за хорошую песню выдает по два лишних патрона…

Когда нет операций или боевых учений, в лагере разводят костры. Три костра. Партизаны чистят оружие, а он вертится возле «стариков», стараясь чем-нибудь помочь им. Если бы у него сейчас не были скручены руки, он бы обязательно посмотрел, нет ли на них нагара. Своих сверстников, пришедших в отряд раньше, Антон сторонится: не очень-то приятно учиться у одногодков, к тому же некоторые из них, вроде Фокера, без устали хвастают: одной пулей могут уложить трех фашистов, и даже больше…

Антон четко представляет себе все: разукрашенный солдатскими бляхами пояс Тимошкина, офицерскую фуражку Спиро, помятую флягу Бойко, заткнутую снизу и сверху буковыми сучками - там, где прошла пуля автомата, и видавшую виды меховую шапку Бойчо Чобана…

– Довольно, убирайся отсюда!

Пожилой жандарм, едва держась на ногах, двинулся с пустым ведром к двери. Молодой посмотрел ему вслед и снова уставился на Антона. В глазах его теперь мелькнуло что-то жуткое. Он потянулся за палкой, которая стояла в углу, прищурился, как бы целясь из пистолета, и гаркнул:

– Да будешь ты наконец говорить?

…»Антон, не торопись!» - смеется Люба. У нее удлиненное, как на иконе, лицо, прямой нос и темные глаза. Она ранена в бедро, но не стонет, как бай Манол… Они опять не берут его с собой, хотя он долго умолял командира. У Антона даже слезы навертываются, но Страхил остается непреклонным:

«Мал ты еще, Антон! Операция рискованная. Тут нужны люди бывалые».

«Но я… Товарищ командир»…

– Нет, я заставлю тебя говорить! Ты у меня еще запоешь! - шипел молодой полицейский, замахиваясь на Антона дубиной. - Тоже мне, герой! И не такие раскалывались!

…Отряд готовится к новому заданию - надо захватить сразу два села. И снова командир категоричен:

«Ты лучше тут помоги, баю Манолу. А когда вернемся, встретите нас доброй похлебкой. К тому же на вашей ответственности - охрана лагеря. А это не менее важное дело, чем наше!»

Антон пробует протестовать, угрожает, что один нападет на полицейский пост в Обидиме, и тогда все увидят, на что он способен. Но и это не помогает. Страхил только смотрит на него и говорит мягко:

«Ведь ты - ремсист!»

Ремсист! Кто это из учеников спросил, в чем состоял обет рыцарей? Да, Анжел, кажется. А господин Карев, питавший слабость к средним векам, ответил:

«Тот, кого посвящали в рыцари, уже не был волен над самим собой - жизнь его принадлежала даме сердца».

А кому принадлежит жизнь Антона? Он - ремсист, ремсист…

Перед мысленным взором Антона медленно, гуськом проходят партизаны. Он всматривается в силуэты своих боевых товарищей, а они на фоне алого заката кажутся огромными. Антон кусает губы. Почему его нет и в этой колонне? Ради чего тогда он пришел в отряд? Цепочку замыкает Бишето. Он останавливается у трехстволой ели и говорит Антону: «Не серчай, малый! И для такого дела нужны настоящие парни!» - и улыбается.

Он улыбался и тогда, когда вернулся в отряд с перебитой ключицей. Вот это человек! Сидел возле землянки бледный, ослабевший, наверняка ему было больно, но он поднял брови и сверкнул своими ослепительными зубами:

«Погоди немного, малый! Слышишь, там, внизу, еще стреляют. Пожалуй, не скоро опомнятся… О-ох, Антончо, принеси немного водицы!»

Мал еще? А там, внизу, стреляют. Разве у других опыта больше? Вот Ерма всего на полгода раньше пришла в отряд, а участвует во всех операциях…

Уже падает снег. Антон видит утоптанные поляны, где они учились делать перебежки, укрываться, стрелять. Бишето подарил ему девять патронов. Из трех выстрелов один попадает в мишень. Ничего, что в самый край. Может, именно там рука полицейского, которая держит автомат.

В памяти всплывает большое, мясистое лицо Пецо, его улыбка и громко сказанные слова:

«Охо-хо-о-о! Браво! Хорошо бабахаешь, парень, значит, научишься!»

Пецо всегда страдает от голода. Никто и не надеется, что стокилограммовый гигант может насытиться более чем скромным партизанским довольствием, что ему легко. К Антону он относится как к родному сыну и никому не дает его в обиду.

Антон слышит и ехидные реплики остряка Ивайло, без которого в землянке не было бы ни смеха, ни шуток, ни веселья:

«Не кручинься, Антончо, о куске фанеры! Согрей лучше над костром свои рученьки, а завтра, как только растает прошлогодний снег, не будь я Ивайло по прозвищу Бочка, доставлю тебе живую мишень - пару связанных полицейских. Ты только не угоди в веревку, а то с них штаны свалятся…»

Иногда на душе становилось тяжко, грызла обида. Ему казалось, что бай Манол старается плеснуть в его миску больше, чем другим. Особенно когда варили баранину с картошкой. Это было на Седьмое ноября. Перед самым рассветом атаки приволокли в лагерь две бараньи туши. Прямо к костру. Потом пришлось чистить картошку и ждать, ждать… Повар наверняка кого-то обделил, может, самого себя, но факт оставался фактом: Антон получил примерно вдвое больше, чем остальные. И если он не скинул половину обратно в котел, то только потому, что боялся новых насмешек - стараются, мол, подкормить, чтобы рос быстрее. И вообще где-то в глубине души он чувствует, что в отряде к нему относятся с особым участием, заботой и даже состраданием, хотя вслух об этом никто не высказывается. И его берет досада. Разве не в схватке с врагом погибли его братья Пырван и Димитр? Разве он пришел в отряд не для того, чтобы стать на их место? Люба смотрит на него, подмигивает, и Антон улыбается.