Но Каверзин — человек умный и гибкий — сразу же развеял мою храбрость и досаду.
— Не горячись, братец, твой конь еще не заседлан, твоя сабля еще не наточена, твоя мама не вышла тебя провожать, — начал он с прибаутки. — Но так как коня у тебя нет, да он и не нужен, сабля — тоже не нужна, мамы нет, значит, мешок за плечо — и аля-улю! — Лицо Каверзина вдруг сделалось серьезным. — Ты, Федя, идешь на бой, на самую что ни на есть передовую, поэтому подготовка нужна. Без подготовки и стакана чаю не выпьешь.
Он подошел, внимательно, оценивающе осмотрел меня со всех сторон.
— Из вещей нужно брать все легкое, походное. — И, ощупав мой оттопыренный карман пиджака, порекомендовал: — Наган надо заменить на револьвер, ну хотя бы на «кольт» или «смит». — Потом усадил меня против себя, словно маленького, и продолжал: — Обмундировку приобрести вам полагается, получить инструктаж, советы и, в конце концов, морально подготовить себя. А ты собрался без остановки бежать до самого логова. Надо не забывать, дорогой мой, что вас трое, а бандитов больше во много раз, ориентируются они там лучше вашего...
— Ну, это мы еще посмотрим, — самоуверенно перебил я Каверзина.
— Ах да, ты родом оттуда, я и забыл! Самоуверенность, Федя, пока оставь при себе, она тебе пригодится где-нибудь в другом месте.
Мне стало стыдно за свои слова, и я, промычав что-то невнятное, стал внимательно слушать Каверзина. А он терпеливо, умело и монотонно напутствовал меня, учил отдельным приемам, где и как себя вести, на кого опираться. Сейчас многие его слова казались мне лишними, но потом, когда я окажусь в сложной ситуации, как мне будет не хватать этого умного человека и как мне будут нужны его советы!
И все-таки собрались мы за день, а утром следующего дня выехали. Поезд медленно, но уверенно двигался на восток. Вагон, в котором мы ехали, отчаянно стучал на стыках рельсов и поскрипывал буксами. Справа извилистой лентой тянулась Ингода, кое-где река круто сворачивала и убегала к дальним сопкам, потом возвращалась и текла рядом с железнодорожной насыпью; слева то появлялись голые сопки или круто нависали серые скалы, то открывались широкие долины.
Поезд подолгу стоял на каждом полустанке. В купе мы ехали втроем: я, Тася и тихая старушка, четвертое место мы выкупили для «рабочего-геолога», то есть для Огородникова Ивана Ивановича, который должен был подсесть на станции Приисковая. Мы с Тасей сразу же, как только сели в вагон, перешли на «ты», вошли в роль супругов, хотя в данный момент этого особо и не требовалось. Много времени мы проводили за чтением прихваченных с собою книг и часто стояли в тамбуре у окна, разговаривали или молча мечтали всяк о своем. Я заметил, что Тася почему-то избегает говорить о себе, о своей прошлой жизни. Я только узнал, что она училась на геолога, окончила три курса института, бросила учебу неизвестно по какой причине и вот теперь работает в уголовном розыске. Порою я сомневался, что она, женщина, может справиться с таким серьезным заданием, но потом убеждал себя в том, что, раз посылают ее опытные люди, — значит так и надо. Тася же была спокойна, рассудительна, не замечала моих сомнений. Признаюсь, я даже хотел предложить ей отказаться от поездки, но каждый раз, как только намеревался начать об этом разговор, я встречался с ее умным, проницательным взглядом и немедленно отказывался от своих намерений. Понемногу я стал проникаться уважением к ней.
— Ты, Федор, кажется, жил в тех краях? — спросила она меня.
— Да, до четырнадцати лет жил в Бушулее, а потом, когда умерла мать, жил в Шилке, в детдоме.
— Значит, в твои родные места едем, — грустно проговорила она.
— Да, надо считать, что родные.
На душе у меня было тревожно не столько от того, что еду на серьезное задание, сколько от того, что предстоит встреча с моим детством. Правда, детство я помню отдельными отрывками: знаменательными для меня эпизодами, которые воздействовали на мое воображение и прочно засели в сознании. А в основном же детство мое было серым, полуголодным. Отца своего я почти не помню. Ушел он на войну в пятнадцатом и погиб где-то на ее полях. Мать, женщина от природы слабая и больная, через силу растила нас с сестренкой, но так и не смогла как следует поставить нас на ноги — умерла, когда сестренке было двенадцать, а мне четырнадцать. Но все равно среди нужды и недостатков в детстве нашем было немало радостных и счастливых минут. В моей памяти, например, хорошо сохранились те несколько дней, когда в нашем доме от семеновцев скрывался партизан дядя Андрей. Он невесть откуда достал несколько цветных карандашей и учил меня рисовать. А как хорошо он сам рисовал! Его рисунок всадника с саблей в одной руке, красным знаменем в другой я и теперь храню как самую дорогую реликвию. С подаренными карандашами я долго не расставался и, даже ложась спать, клал их в изголовье. Эх, как интересно и хорошо он говорил о будущей жизни! Помню, сядет возле меня, погладит по голове и скажет:
— Счастливая жизнь у тебя, Федор, да и у всех вас, ребят, будет! Живи — и радуйся!
И глубоко вздохнет.
Исчез дядя Андрей так же внезапно, как и появился. И кажется мне, что человек этот появился во сне...
На станции Приисковая я выскочил на перрон и сразу же увидел нашего «геолога». Я узнал его по курчавой черной шевелюре, коренастой фигуре и лицу, скуластому и крупному — так обрисовал его Каверзин. Огородникову, видимо, тоже дали описание моей внешности: увидев меня, он заулыбался широко и простодушно. Мы поздоровались непринужденно, словно были давно знакомы. Около Огородникова лежал зеленый продолговатый ящик с четко выведенными словами: «Геологические инструменты и приборы. Осторожно!»
— Тяжелые? — спросил я.
— Есть немного.
Мы втащили ящик в вагон и поставили в купе, загородив проход.
Проводника, пожилого, сварливого мужчины, в тот момент не было, но, появившись, он сразу же приказал убрать эту «гробину» с прохода. К сожалению, ящик не помещался ни под сиденьем, ни на полке. Тогда проводник потребовал, чтобы Огородников вышел из вагона вместе с ящиком: не положено провозить такие ящики, и все! Дело начало принимать серьезный оборот, и мне пришлось переступить запретную черту: раскрыться. Я с большим трудом отозвал проводника в служебное купе, показал ему удостоверение.
Этот маленький инцидент заставил меня задуматься о будущих наших действиях. Ведь такое, казалось, плевое дело, а не предусмотрели. И вот тебе на: первая вынужденная расшифровка. Теперь я отчетливо вспомнил слова Каверзина: «Продумывай до мелочей свои действия и поведение. Не поддавайся легкомыслию, не делай ничего на авось». Тогда в кабинете начальника уголовного розыска я отнесся к этим словам как мальчик, которого мама, отпуская гулять, напутствовала: «Не лезь, сынок, в грязь и лужи — заболеешь», — а сынок вспоминает мамины слова только тогда, когда заболевает. Так и у меня получилось.