Дела у издательства шли неважнецки. Маленький гордый «Глобус» пушил хвост, вереща в рекламном проспекте, что несет в массы (внимание на большую букву) Литературу всего земного шарика, что само по себе было смешно — ввиду наперсточных размеров верещащего. На самом деле он ограничивался тремя-четырьмя языками, в основном озадачивая переводчиков с английского и во имя этой самой Литературы выкручиваясь самым банальным образом.
Точнее, перелицовка на великий и могучий чего-нибудь розовопузырчатого давала материальную возможность выпустить следом нечто нетленное. И от несчастных толмачей требовалось, как говорится, немалое искусство переключать мозги с мусора на классику. Ну или на то, что метило в классику туманного будущего.
Директор был человеком исключительной вежливости. В коридоре всегда здоровался за руку. Спрашивал, как дела, как муж. Конечно, не от души, но все равно Оленьку это трогало. Она вообще имела репутацию чувствительной девочки.
Директор был на кого-то похож, Оленька никак не могла сообразить, на кого именно. Он, не снимая, носил мягкий пиджак песочного цвета, и тот вкупе с рыжими кустами на директорской голове (остатки разграбленной временем роскоши) и чуть отвисающей мясистой нижней губой рождал у Оленьки смутные и приятные воспоминания.
Помимо директора в конторе числилась наборщица: классический случай «Вас много, а я одна». Вносила Оленькину правку в тексты, верховодила файлами. А также выполняла роль директоровой секретарши. Девица ко всему безразличная и вечно утомленная. Кэтрин она терпеть не могла, потому что та не желала сама набивать на компьютере переводы, которые, как в допотопные времена, писала на листочках.
На этой почве — нелюбви к Кэтрин — они и сошлись. Не то чтобы сошлись — так, иногда болтали в курилке. Оленька все собиралась завязать с сигаретой, но с часу до полвторого она физически не могла находиться на рабочем месте, и ей ничего не оставалось, как заглянуть в секретарский аппендикс и беззвучно, глазами, спросить: «Курить идешь?»
Курилка была зоной, куда не совался вездесущий Хомяков. Менеджер-завхоз (он же тайный шпион директора, о чем знали все, даже уборщица) не переносил табачный дым.
В курилке Оленька в основном молчала. Секретарша вяло выдавала последние новости, затем заявляла, ткнув окурок в ведерко с песком: ну ладно, работы полно. И уходила, оставляя Оленьку одну в дымном мареве.
Но на сей раз вышло иначе.
4
— Работы полно, пойду.
Оленька оттянула рукав водолазки, стрелки сообщали: болтаться тебе без дела еще двадцать минут. Девать себя некуда: на улице холодно, в курилке противно. На прочей территории — Хомяков. Секретарша выдала подобие ухмылки:
— Твоя все трескает?
Оленьке и в голову не приходило, что кто-то догадывается о ее страданиях.
— А ты… откуда знаешь?
Секретарша снова кривенько улыбнулась.
— Да трудно не знать. Запах котлеток иной раз аж до господина директора доносится.
И тут Оленьку прорвало:
— Ровно в час, вообрази, вытаскивает свои кульки. В них, конечно, все протекает, поэтому кулек в кульке, а тот кулек в следующем кульке. Меню ее я уже выучила. Или котлеты с пюре, или сосиски с тушеной капустой. Ни дня покоя — один раз котлеты воняют, другой — капуста.
Здесь требуется пояснение. Обедать Оленька ходила к Володику (семь минут пешком; «корпоративная» копеечная столовка). Но там пускали только с двух, до того можно было разглядеть в замочную скважину белоснежные скатерти и плавающие с подносами начальственные пиджаки (Володик сказал). Вернувшись из курилки в пропитавшееся котлетным духом логово, Оленька около получаса находилась на грани голодного обморока: в животе так скребло, а аромат так дурманил, что даже колени слабели. Дорвавшись до столовки, она творила на подносе вавилонскую башню из вазочек с салатами и дуэта первое-второе, нахлобучивала на стакан с соком булку и еще хлебушка брала возле кассы. Володик смеялся и объяснял ее раж причиной естественной и логичной: «Оленька, как родишь, посажу на диету…» Наивный.
— А мне она, — секретарша достала из пачки сигарету и снова закурила, — переводы свои приносит. Типа, у нее компьютера дома нет. Говорю — скажите Хомякову, он вам поставит какую-нибудь старую машину, все равно в офисе день-деньской сидите. Раскричалась — какое вы имеете право! мне! профессионалу! это не моя работа — по клавишам стучать! То есть до нее не доходит, что можно, как другие, сразу на компе чирикать.
— А ты директору не говорила?
— Да Васильич от одной мысли, что она может отвалить, если что не по ней будет, в ужас приходит. Это же не человек, а переводная машина. Сюда приходит — работает, вечером дома работает и в выходные тоже. Она мне такими порциями таскает, что иногда я сомневаться начинаю, а спит ли она вообще. Ну и Васильич над ней трясется. Трогать категорически воспрещается.
— Слушай, а зачем ей это надо-то? Ну, переводить с утра до вечера. В Книгу Гиннесса метит, что ли?
Секретарша зевнула.
— Да мужика у нее нет, и все. Делать не черта.
Оленька подумала: то-то при ней рука не поднимается Володику звонить. Ну ее, еще сглазит.
— А-а-а… Мне даже кажется, от нее энергия какая-то черная идет.
Секретарша приоткрыла рот, чтобы зевнуть, но передумала.
— Да нет от нее никакой энергии. Просто она одинокая несчастная дура.
Окурок ткнулся головешкой в песок.
— Ну ладно, пойду. Работы полно.
Оленька кивнула и напоследок спросила:
— А ты не знаешь, чего это она себя по-английски величает? Совсем без мужика шарики за ролики зашли?
— Не, ее правда так зовут. Это из Хемингуэя, в каком-то рассказе у него героиня такая есть. Родители психи.
Кэтрин — шметрин, фу-ты ну-ты.
5
Валялись на диване, смотрели телевизор. Фильм был скучным. Последнее время Оленька мало читала — Володик относился к тому редкому типу мужчин, которые хотят все делать с женщиной вместе. Три года назад, до того, как они начали встречаться, Оленька могла позволить себе провести вечер с книжкой, теперь — нет. Володику становилось неуютно одному, он выдумывал мелкие отвлекающие маневры — то чаю попросит вежливо, то принимается восхищаться начавшимся фильмом, которому зачастую грош цена.
— Володь, а здесь есть Хемингуэй?
«Здесь» — это у мужниных предков. Одно время Володик, как заправский паук, плел искусную сеть скандалов, целью которых было честно откусить от родительской королевской трехкомнатной (все изолированные, здоровенный холл) треть. А купив однушку, можно спокойно ждать у моря кредита. На работе туманно пообещали. Однако паучья деятельность Володика натолкнулась на ожесточенное сопротивление матушки. (Отец, тихий алкоголик, был регулярно изгоняем из дому и голоса не имел. Оленька вообще задавалась вопросом, а умеет ли он разговаривать.) Маман заявила, что отсюда никуда не поедет, она в жизни уже намыкалась, живите тут или идите снимайте. Тратить деньги на съем казалось глупым.
— Хемингуэй? Не знаю. А зачем тебе?
Оленьке не хотелось делиться этим. Имеет она право на свои невзрачные житейские секретики?
— А для работы нужно кое-что сверить.
Володик встал и ушел к родителям. Он только делал вид, будто фильм интересный.
— Все, что есть, — положил на столик перед диваном две книжки — одна толстая, другая тонкая.
— Мне рассказы нужны, — сказала Оленька и отодвинула в сторону потрепанного Старика с его морем. — А вот эта… подойдет.
6
«Старину Хема» Оленька читала сто лет назад и вынесла из него только то, что там все просто, нудно и непонятно. Непонятно, зачем написано. И обрывается внезапно. И разговоры ни о чем. И еще — много про войну, а Оленьке не нравилось жить в книжке, где убивают.
Она пролистала рассказы, надеясь, что мелькнет имя Кэтрин. Не мелькнуло.