Читать интересную книгу Гибель гитариста - Алексей Слаповский

Диму мучило сознание невыполненного долга: он не поговорил с Эльвирой о важном и серьезном. Нет, не о себе, не о своей влюбленности. Не поговорил о Денисе Ивановиче. А давно пора, давно уже пора, ему пора сказать, а ей пора послушать.

Дима включил тихую музыку, лег на диван боком - чтобы, когда потекут слезы, они не наполняли бы глаза (и придется вытирать, отвлекаться), а стекали бы сами по себе.

Музыка была хорошая.

Вот так четыре года назад он плакал ночью на темной улице, прислонившись к забору, на улице Ульяновской, где сохранились еще старые деревянные частные дома, из такого дома и слышалась музыка, гитарная чистая, частая, искусная, задушевная музыка. Он, бродя по улицам, случайно оказался здесь. Он думал, что это радио. Но вдруг музыка оборвалась, послышались голоса, смех, а потом - уже другая музыка. Значит, это живой человек играет на живой гитаре, поразился Дима, и кто-то, счастливый, слушает в непосредственной близости! Дима стеснительный человек - но не тогда, когда восхищен чем-то. Поэтому он сомнамбулически открыл калитку, пошел на звуки в сад, увидел группу разных людей за дощатым столиком, и возле столика, и просто на траве, а на ящике каком-то сидел гитарист и играл.

На Диму посмотрели без удивления.

Гитарист играл и играл (той ночью Денис Иванович был в редкостном кураже), некоторые слушатели, хоть и были явно поклонники таланта, слегка приустали, вот один парень с черными очами наклонился, что-то кому-то говоря, Дима показал ему кулак, парень усмехнулся.

Наконец гитарист закончил игру. Совсем закончил. Показывая это, он уложил гитару в футляр. Дима подошел к нему, схватил его руку и поцеловал коротко и сильно - навсегда.

Он и до этого восхищался многими людьми, но Денис Иванович был первый, кто покорил его безоговорочно, полностью.

Он стал брать уроки у него. Денис Иванович осмотрел его пальцы, проверил его слух и сказал, что лучшее, чего может достигнуть Дима, аккуратно играть несложные пьесы - любительски. Захочет - станет и мастером, но все его мастерство сведется к умению не сбиться за полчаса или час непрерывной игры, не сфальшивив и не пропустив ни одной ноты.

Дима на все был согласен. Он был старателен. Через четыре месяца он уже мог сносно сыграть довольно сложную пьесу Апподижелли "Вечерний закат". Сложную - и красивую. Начиная ее, Дима волновался, к середине слезы начинали струиться из глаз, а к финалу он тихо ревел в три ручья, беря звучные аккорды, прощаясь с мелодией.

И на этом он остановился, дальше не пошел. В сотый раз тешил себя "Вечерним закатом", доведя исполнение до блистательности, до волшебной легкости - и непременно при этом плакал. Он боялся, что если возьмется играть что-то другое, то душа, без того наполненная "Вечерним закатом", не выдержит. Нет, с него хватит! - и он вновь и вновь извлекал из струн божественные звуки Апподижелли. И Денис Иванович никогда не уставал его слушать, а однажды сказал: "Знаешь, я, пожалуй, оказался не прав. Ты добился невероятного. Ты играешь эту вещь лучше всех в мире. Только эту вещь - но лучше всех в мире. А может, в этом и суть - делать что-то одно, но лучше всех в мире. У меня такого нет. Но мне и не нужно".

- Мне тоже не нужно, - сказал Дима.

- Знаю, - сказал Денис Иванович.

С таких, как Дима, учеников Денис Иванович не брал денег.

Он вообще сначала обходился без уроков музыки - зарабатывал, работая в оркестре народных инструментов при филармонии. Но пришли времена, когда отпала необходимость повсеместно в оркестрах народных инструментов, как и в ансамблях народных песен и плясок, как и во всем прочем народном вообще, Денис Иванович остался без заработка. Спервоначала он кормился выступлениями сольными - от той же филармонии. Ездил, куда пошлют: и в глубинку, в районный Дворец какой-нибудь культуры, и в пионерские лагеря, и в лагеря исправительно-трудовые, а то и вообще в тюрьмы строгого режима. Надо сказать, что лучшая публика была у него именно в тюрьмах. В других аудиториях его изысканный репертуар наводил, если честно, иногда скуку, публика помаленьку рассасывалась, где вежливо, потихоньку, а где и не таясь, топая ногами и хлопая сиденьями клубных деревянных кресел. Приходилось или игнорировать - или ублаготворять народ любимым произведением "полонезогинского". В тюрьме же тон задавали воровские авторитеты, которые, принципиально ненавидя всякий подневольный труд, в искусстве Дениса Ивановича видели именно искусство. Ловкость пальцев, бегающих по струнам и ладам, дробность переборов напоминали им искусство собственное, воровское, в котором тоже важны безошибочность, спорость, четкость - а в финале именно такое торжество полнозвучных аккордов, какое раздается в руках Дениса Ивановича, клокочет в теле гитары. Они уважали мастерство - и не дай бог кому-то из мелкоты шаловливо крикнуть музыканту: "Цыганочку давай!" авторитеты пресекали хулиганство коротким взглядом, кратким словом, крепким кулаком.

Денис Иванович стал своим человеком в разъездном эстрадном мире областного масштаба, репертуар его расширился, помимо "полонезогинского", инструментовками романсов и современных популярных песен, несколько раз Денис Иванович попробовал спеть - и не без успеха. Однажды после концерта к нему подошла женщина. Судя по лицу, лет под шестьдесят. Где ночуете, спросила. В районной гостинице, ответил Денис Иванович. Начхайте на нее, у меня дома перины, уют, а хочете - на сеновале, сеновал просторный, как иродром. Перины и уют для Дениса Ивановича не внове, а вот сеновала, просторного, как иродром, захотелось. И теплого хлеба в придачу, и парного молока кружку. А там, глядишь, у доброй старушки дочка окажется или даже внучка - и очарует он ее своей игрой, и... Но ни дочки, ни внучки не было, женщина жила одна. Не было и парного молока с теплым хлебом. То есть хлеб был, свежий, мягкий, но, надо ж быть точным, не теплый. Зато была пахучая, не противная самогонка и ломти бочкового соленого арбуза - такого необыкновенного в своей приятности вкуса, что Денис Иванович ел и не мог накушаться, выпитым стопкам самогона счет потерял, но хмеля не чувствовал. Глядя в добрые глаза пожилой женщины, он взял гитару и начал ей играть печальное, любимое: Второй концерт Геслера, транскрипция Иванова-Крамского. Женщина слушала не подшибив скулу рукой, не утирая глаза кончиком платка, она легла на сеновале по-молодому, гибко и упруго, что Дениса Ивановича удивило. Удивило, встревожило. Он даже чуть не сбился в одном месте. Но доиграл, выпил самогону, крякнул прилично-негромко, откусил кусочек арбуза, сплюнул черное скользкое семечко и сердечно спросил:

- А сколько вам, извините, лет, Евдокия Андреевна?

- Чего извиняться. Сорок восемь.

Все правильно, подумал Денис Иванович.

И - неправильно. Потому что он чувствует что-то другое.

И он тронул рукой плечо женщины.

Она вздохнула.

Некоторое время спустя ошеломленный Денис Иванович гладил шелковистую кожу Евдокии Андреевны, оглядывал стройность ее тела и говорил:

- Обманываете вы меня. Никак не может вам быть сорок восемь лет.

- А ты на рожу мою посмотри, - усмехалась Евдокия Андреевна. - Мало, что стара, да-щь некрасива! Че там!

- Лицо - бог с ним, хотя глаза у вас чудесные. Но телу вашему, коже и очертаниям вашим больше двадцати лет никак не дашь!

Евдокия Андреевна помолчала. Потом спросила:

- Ты врешь или как?

- Клянусь, такой красоты не видел!

Евдокия Андреевна с изумлением осмотрела себя - и горько заплакала.

- Что вы, Евдокия Андреевна? Что вы? - бормотал смущенный Денис Иванович, боясь, что обидел ее.

- Почему ж раньше-то? - всхлипывая, сказала Евдокия Андреевна. - Почему ж раньше мне никто этого не сказал? Я б, может, по-другому себя вела бы в этой жизни! А то знаю про себя: уродина, - и больше ничего не знаю. А про тело мое никто мне никогда ничего не говорил. Если что было - то в темноте, наскоро, наш мужик скорость любит, потому что женатый в своем большинстве.

Евдокия Андреевна увела Дениса Ивановича с сеновала в дом, там фигуряла, обнаженная, перед большим зеркалом зеркального шкафа, рассматривала себя, внимательно при этом поглядывая на Дениса Ивановича - не смеется ли, зараза городская? Нет, не смеется, с восторгом смотрит!..

Неделю не отпускала она его от себя.

Но, как ни тяни, пришла пора прощаться. Евдокия Андреевна собирала Дениса Ивановича в дорогу так, как собирают бабы своих мужей на войну: тяжело, молча, хлопотливо, бесслезно. В жар кинет: убьют, убьют, не вернется! Холод замкнет сердце заранее терпением и надеждой: не убьют, не убьют, не хочу!

Собрала. Присели на дорожку.

- Ну... - сказал Денис Иванович.

- До свидания, - буднично сказала Евдокия Андреевна, посматривая как бы невольно вокруг себя с нетерпением хозяйки, которой хочется поскорей выпроводить постояльца да навести в доме прежний порядок.

Денис Иванович поднялся.

- Уедешь - повешусь, - хрипло сказала Евдокия Андреевна.