Чья-то рука ложится мне на плечо. За моей спиной стоит человек в белом командирском полушубке.
— Читаешь?
— Франческа Гааль, — говорю я. — А вы кто?
— Помощник оперуполномоченного полка, Коваленко.
Кажется, я мигом согреваюсь.
— По-немецки читаешь? — уточняет он.
— По-немецки.
Что же мне еще отвечать?
Коваленко отбирает у меня журнал, прячет его в полевую сумку.
— Какого подразделения?
— Батарея старшего лейтенанта Горохова, — упавшим голосом докладываю я. По-видимому, я попал в глупую историю.
— Идем к командиру.
Помощник оперуполномоченного ведет меня к шалашу, где отдыхает Горохов. Может быть, командир батареи заступится за меня?
— Горохов, — наполовину просунувшись в шалаш, говорит Коваленко, — ты почему не сообщаешь, что у тебя люди с немецким языком?
— Кто такие? — слышится изнутри.
— А вот… — Коваленко оборачивается. — Как твоя фамилия?
Я называю.
— Так он новичок… Я хочу сделать из него хорошего артиллериста, — отвечает из шалаша Горохов.
— Ты приказ знаешь? — наседает Коваленко.
— Знаю, но мне нужны артиллеристы.
— Я забираю его. Идем! — тоном, не допускающим ни малейшего возражения, говорит Коваленко.
Что ж, наверно, это его право.
— Вещи брать?
— Все бери, — говорит Коваленко.
Допрос начинается уже по дороге. Мы идем через искалеченный бомбами и пулями лес, прячемся за толстые стволы, когда к нам с грохотом и ветром приближается очередной пулеметный ливень с самолета, и за это время я успеваю ответить на все предварительные вопросы: фамилия, имя, отчество, год и место рождения, социальное положение, партийность. Записи Коваленко не ведет. Вероятно, во фронтовых условиях это излишне.
— А откуда знаешь язык?
Как ему сказать? Я еще в восьмом классе, готовясь к будущей профессии журналиста, начал брать уроки немецкого и французского у одной старушки, платя за ее труды тем, что, в свою очередь, занимался по математике с ее пятнадцатилетней внучкой, девочкой хорошенькой и в общем неглупой, но поразительно неспособной к точным наукам… Так и говорю.
— Хорошенькой? — подозрительно переспрашивает Коваленко.
Уже смеркается, когда мы выбираемся из леса и подходим к глухой черной деревеньке. У помощника оперуполномоченного довольный вид: как же, поймал важного преступника… Нелепая, досадная история!
Заходим в избу. Окна закрыты плотной бумагой. За кухонным столом при свете коптилки сидят люди и что-то пишут. Коваленко оставляет меня у двери и, шагнув вперед, радостно докладывает:
— Товарищ майор, нашел! Это обо мне?..
Из-за перегородки показывается плотный рыжеватый человек — я сразу узнаю в нем командира полка майора Шлепкова.
— Ба, наш доброволец!.. Комиссар, тут наш вологодский доброволец! — звучным басом восклицает Шлепков.
— Хороший хлопец, — вставляет довольный Коваленко.
Я ничего не понимаю.
— Проходи, — зовет меня за собой Шлепков. Оставив карабин у двери и сняв шапку, прохожу.
— Садись к столу.
Сажусь. Перед моим носом появляется бумага с немецким текстом. Написано на машинке.
— Ну-ка, переводи, раз ты у нас такой образованный, — говорит Шлепков.
Я читаю сперва про себя, потом начинаю переводить вслух фразу за фразой. Текст очень простой, не надо даже словаря. Я перевожу довольно бегло и без запинок.
— Очень хорошо, очень важно, — сразу посерьезнев, говорит Шлепков. — Начштаба, дайте знать об этом документе в штадив и заодно подготовьте распоряжение по личному составу… Как у нас именуется эта должность?
— Военный переводчик второго разряда, — отвечает сухопарый капитан, тот самый, который недавно давал мне направление к Горохову.
— Вот-вот. Оформите… Молодец, доброволец! Я рад, — говорит Шлепков и вместе с комиссаром уходит.
— Видишь, — улыбаясь, говорит мне Коваленко, — неплохо разбираемся в людях.
Оказывается, у него симпатичное лицо: курносый нос и живые, веселые глаза.
И все-таки я еще не совсем понимаю, что теперь со мной будет. Справляюсь у Коваленко. Он подтверждает, что я буду работать в штабе полка переводчиком.
Чудо какое-то!
Мне разрешают сходить на батарею за ужином и отдыхать до завтрашнего дня.
2
Моя служба военным переводчиком начинается в первую же ночь. Возвратившись из расположения батареи, я устраиваюсь на охапке сухой, теплой соломы в той половине избы, где отдыхают все штабисты, сплю без сновидений и вдруг слышу: «Переводчик!» Меня кто-то трясет, дергает за шинель.
— Переводчик! — кричит кто-то надо мной.
Я хочу повернуться на другой бок, но мне не дают.
— Встаньте, вас комиссар полка, — говорит над моим ухом незнакомый голос.
Вскакиваю, протираю глаза. Спросонья ничего не разберу: кто переводчик, зачем я нужен комиссару.
— Переводчик, проснись, — произносит резкий голос комиссара полка.
Да, это я теперь переводчик…
В темной комнате круг света от коптилки, и в этом желтом мерцающем кругу стоит долговязый, нескладный немец в пилотке, обмотанный женским платком. Комиссар сидит в тени за столом, штабисты приподнялись со своих мест и с любопытством взирают на пленного.
— А ну, поговори с ним, — приказывает комиссар. Подхожу к немцу поближе. Он выше меня на целую голову и дрожит. Где это его прихватили?
— Ирэ намэ унд форнамэ? — начинаю я.
Так близко мне еще не приходилось видеть живого врага. Почему-то ощущаю неловкость.
Немец вдруг разражается потоком слов, на что-то, вероятно, жалуясь.
— О чем он? — спрашивает комиссар.
— Сейчас, — говорю я, вслушиваясь в невнятный лепет… Ни черта нельзя понять: сплошная мешанина из незнакомых слов.
— Биттэ, лангзамер, — прошу я.
— Да о чем это вы? — нетерпеливо снова спрашивает комиссар.
— Я спросил его имя и фамилию и попросил говорить медленнее… У него какой-то странный диалект.
— Байерн? — обращаясь к немцу, называю я наугад одну из известных мне земель Германии.
— О, я, — обрадованно кивает немец. — Пайерн. Аукспурк.
— Он из Баварии, из Аугсбурга… У них там очень своеобразный диалект, — докладываю я комиссару.
— Аугсбург я тоже понял, — вставая, говорит комиссар. — А какой он части?
Я перевожу вопрос. Немец отвечает. Перевожу на русский трехзначное число — номер гренадерского полка, к которому принадлежит пленный. Это несложно.
— Ну, ладно. В штабе дивизии его допросят как следует. Отдыхайте, — говорит комиссар.
Немца уводят. Немного смущенный, я возвращаюсь на ворох соломы.
Утром чуть свет меня будит Коваленко — зовет умываться. В его руках котелок теплой воды и кружка. Он по всем правилам чистит зубы, не спеша намыливается. Я поливаю ему из кружки.
— Теперь давай тебе, — предлагает он.
После завтрака — чая из общего котла, который мы пьем с сахаром и сухарями, — Коваленко представляет меня своему начальнику, оперуполномоченному полка Милютину, худощавому человеку с бледно-розовым лицом. Милютин дает мне две бумажки. Я тут же перевожу тексты пропуска и удостоверения предателя-полицая. Затем меня подзывает капитан, начальник штаба.
— Посмотрите, — говорит он, указывая на стопку аккуратных листков, лежащих на столе.
Разбираю листки. Это письма из Гамбурга, написанные мелким готическим шрифтом. В конце каждого: «Твоя любящая Эрна».
— Что это? — интересуется капитан.
— Письма какой-то Эрны.
— Тогда оставьте. Мы перешлем их в политотдел.
Капитан критически оглядывает мою шинель, прожженные у костра валенки, потом берет четвертушку бумаги и, нацарапав на ней несколько слов, вручает мне.
— Ступайте на вещевой склад. В конце деревни, на нашей стороне.
3
Вернувшись в штаб, некоторое время осматриваюсь.
На служебной половине избы за перегородкой сидят начальник штаба и его первый помощник, безусый лейтенант с девичьим румянцем. Перед ними потертая на изгибах карта и кипа помятых бумаг, очевидно, боевых донесений. Румяный лейтенант пишет, а начальник штаба диктует ему, заглядывая в карту.
У стены на железной кровати лежат одетые в полушубки помощник начальника по разведке, рыхловатый немолодой мужчина, и помощник по связи, смуглый, круглолицый, с узкими черными глазками младший лейтенант Малинин. Похоже, что они предаются мирным воспоминаниям.
По другую сторону перегородки, ближе к выходу, за кухонным столом восседают писаря. Возле них пузатый сундук, в котором они хранят документы и котелки с недоеденной кашей. В сыром, заиндевевшем углу стоят их винтовки. Писаря затачивают карандаши и о чем-то шепчутся.
На широкой нетопленной русской печи, свесив головы, дремлют связные из подразделений. У двери— сонные телефонисты с наушниками, надетыми поверх шапок.