— Как живете тут, дедушка?
— А ничего жиём, не трогают, слава богу, — охотно отвечает старичок, ловко ладя кривыми пальцами цигарку. — Не жалимся.
— Вы один живете? — спрашиваю я.
— Не один… постояльцы всегда есть, не дают пропасть: кто хлебца, кто чего иного. Так и жиём.
— А родные где?
— А родные, кто где. Сноха с малыми куировалась, сынок воюе. Старуха недавно померла… Но ничего, схоронили, ничего.
Лейтенант толкает меня коленом.
— Давай сообразим насчет закусить. И отец не откажется.
Старичок оживает, бросает шубенку на печь и принимается хлопотать вокруг заляпанного чем-то белым самовара. Сунув зажженные лучины в трубу, он тащит его в сени. Мы развязываем вещмешки и достаем сухой паек, выданный в медсанбате: четыре сухаря, кусок сахара, комочек комбижира и плитку концентрата горохового супа-пюре.
Через четверть часа мы дуем на кружки, грызем сухари. Старичок прячет в карман выделенную ему долю сахара, сухари делит на три равные части.
— Так и жиём, — твердит он.
2
Еще не успеваем распроститься с гостеприимным хозяином, как в дверь снова стучат. — Слава осподи, — бормочет старик, натягивая драный кожушок.
В избу вваливается плотный румяный человек с седеющим пучком усов под шишковатым носом, в белой чистой шубе, затянутой скрипучими ремнями.
— Здравствуй, дед… А вы кто, товарищи?
По виду он большой начальник, голос тоже уверенный. Мы подтягиваемся.
— Возвращаемся из медсанбата… Лейтенант Огурцов.
— Военный переводчик второго разряда. Человек устремляет на меня светлые глаза, присматривается и говорит:
— Постой… Ты казал переводчик? Який переводчик?
— Немецкого языка. Из штаба полка.
— От это дило. А я как раз шукаю переводчика… А ну, идем зо мной.
Я переглядываюсь с лейтенантом.
— Идем, идем, — повторяет плотный. — Я комиссар штаба дивизии Николаенко.
Лейтенант, прощаясь, встряхивает мне руку, потом просит у комиссара штаба разрешения идти и, козырнув, исчезает за дверью.
Николаенко и вслед я тоже выходим. Подле колодца стоит кошевка. Ездовой, курносый парень, поит из ведерка лошадь.
— Так ты переводчик? — рассматривая меня на ярком свете, вновь справляется Николаенко. — Скильки тоби рокив?
— Восемнадцатый.
— Гарный хлопец… Комсомолец?
Николаенко расспрашивает, откуда я родом, кек попал на фронт, и под конец решительно заявляет:
— Едем в штадив.
Резвая лошадка живо доставляет нас в большое село, раскинувшееся по обе стороны речки. Проходим мимо часового в просторную, без перегородок, с окнами в две стены комнату.
В углу за столом сидит человек в длинной шинели и пишет. У него аскетически худое, нервное лицо, чуть сощуренные глаза, вислые брови. На петлицах две «шпалы»: видимо, майор.
Приложив руку к виску, я останавливаюсь у порога. Николаенко, улыбаясь, подходит к майору.
— Ось побачь, якого хлопца я тоби привел.
— Вместо Мешкова, что ли? — спрашивает тот.
— Ага… Он военный переводчик, был ранен, я перехватил его по дороге из санбата… Добровольно пишов до армии, комсомолец. Был у Симоненки.
Майор молча бросает на меня проницательный взгляд.
— Так шо, оформим вместо Мешкова? — торопится Николаенко.
— Подожди, — говорит майор. — Подойдите ближе, — приказывает он мне.
Я подхожу.
— Вы знаете, что должность переводчика в штабе полка ликвидирована?
Я этого не знаю.
— Аттестацию на вас подавали?
— Кажется, нет.
— Ну, вот, видишь… Не можем мы оформлять красноармейца на должность помощника начальника разведотделения штадива, — заключает майор.
Николаенко недовольно морщит шишковатый нос.
— Так шо, по-твоему, оставлять Мешкова?
— Так ведь этот-то — красноармеец, — раздраженно говорит майор. — Вам как комиссару штаба надо бы понимать такие вещи.
— Ну, и аттестуем, — тоже раздраженно говорит Николаенко. — И прошу вас, товарищ начальник штаба, не забываться, уот…
— Разрешите мне вернуться в полк, — обращаюсь я сразу к тому и другому.
— А вас не спрашивают. Выйдите в сени! — грозно приказывает майор.
Глубоко оскорбленный, выхожу. Так еще никто со мной не разговаривал. И главное, за что?
В открытой двери второй половины избы показывается юноша с двумя кубиками на петлицах. У него пухлые губы, прыщавый лоб, круглые темные испуганные глаза. Он быстро проходит, почти пробегает мимо меня к начальнику штаба. По-видимому, это и есть Мешков.
Вскоре вызывают меня.
— Через несколько дней вы примете дела заведующего делопроизводством оперативного отделения, — сухо говорит майор. — А пока будете помогать технику-интенданту второго ранга Мешкову. Ясно?
— Ясно, — отвечаю я… По-другому отвечать в армии не положено — доволен ты или нет, согласен или не согласен.
Нас с Мешковым отпускают.
Мой новый непосредственный начальник ведет меня на жилую половину избы. Тут есть и неизменная в здешних крестьянских домах дощатая переборка, и добрая русская печь, и вдобавок между стеной и печью закуток, прикрытый ветхой ситцевой занавеской. Туда прямо и заводит меня мой начальник.
Мы садимся на топчан, застеленный шинелью. Знакомимся. Мешков сообщает, что его зовут Костей.
— Снимай шинель, а то вспотеешь, — говорит он. В закутке, верно, жарковато, темно и жарковато. — Правда, здесь тараканы, но они не кусаются, — предупреждает он. — Ты где учился на переводчика?
Говорю, что специально, нигде — сам… Мешков в отличие от меня после десятого класса закончил трехмесячные курсы.
— С языком, значит, не особенно? — осведомляюсь я.
— Конечно, не особенно… Но не в этом дело. Николаенко меня невзлюбил. Придирается. Говорит, будто я все время сплю.
— Ладно, в работе я тебе помогу… А работы много?
— То-то и беда, что никакой работы нет. — Мешков печально вздыхает. — А если нет, то что же мне делать? Вот и сижу здесь за печкой… с тараканами. А сплю не больше других, он просто придирается ко мне.
Молчим некоторое время, прислушиваясь к домовитому шуршанию на стенах. Поневоле начинает клонить ко сну.
— Ты уралец? — спрашиваю я.
— Нет, москвич. Точнее, из Кунцева. А ты? Сидим еще минут пять. Наконец я не выдерживаю.
— Знаешь, пойдем лучше на улицу.
— Пойдем, — соглашается Мешков. — Только ненадолго. А то вдруг хватятся, Это еще хуже, чем когда застают спящим.
3
Он на полголовы выше меня, с пухлыми бледными щеками и розовыми прыщиками на лбу; один глаз немного косит. Несмотря на то, что он почти на год старше меня, и я прикреплен к нему в помощники, на то, что он аттестован, а я нет, между нами сразу устанавливаются отношения, при которых первое слово принадлежит мне: как-никак я уже понюхал пороху, и это отлично понимает Мешков.
— Тебе бы надо встряхнуться, — говорю я, когда мы сходим с крыльца. — Попросись дня на два на передовую.
— А вдруг убьют? — испуганно возражает Мешков. На это я не нахожу, что ответить: правда, убить могут.
— Может, зайдем в разведроту? — предлагает он. Поворачиваем к обгорелому дому и там возле калитки сталкиваемся с низеньким темнолицым лейтенантом.
— Скучаете? — насмешливо, но беззлобно говорит он Мешкову.
— Вот, знакомлю нового товарища, — невнятно отвечает Мешков. — Пока прикреплен к нам.
Лейтенанту на вид лет тридцать пять. Судя по черным миндалевидным глазам и горбатому носу, он не русский: грузин или армянин. Я поясняю ему, что временно назначен помощником переводчика.
— Понятно, — говорит лейтенант. — Идемте обратно в штаб, разведчики позаботились о работе для вас.
— Это Григорьян, начальник отделения, мой шеф, — шепчет в сенях Мешков. — Кандидат исторических наук. Нестрогий.
Проходим за перегородку. Григорьян выкладывает на стол кипу немецких бумаг, раздобытых минувшей ночью дивизионной разведкой. Тут и письма, и блокноты, и тонкие листы, заполненные машинописным текстом, — вероятно, приказы или инструкции. Обрадованные, мы с Мешковым садимся за работу.
Мешков просит меня не спешить: потом опять нечего будет делать. Для начала рассортировываем бумаги по степени их важности. Попутно я присматриваюсь к новой для меня жизни штаба дивизии.
По сравнению с нашими полковыми штабистами эти более пожилые и более высокие по воинскому званию. Одного из них, маленького энергичного капитана, я не раз видел в нашем полку.
— Разрешите приступить к составлению оперативной сводки, товарищ начальник? — почтительно обращается он к рослому синеглазому майору, черному и морщинистому.
— Валяй, — хрипато отвечает тот, сворачивая здоровенную самокрутку.
У капитана вздрагивают уголки губ — очевидно, ему не нравится такая форма ответа, но он тотчас достает из планшетки карту, блокнот и помятые исписанные листки, похожие на те, которые мы ежедневно направляли из штаба полка в штадив.