Читать интересную книгу Ящик Пандоры - Александр Ольбик

Но когда он вышел на улицу и, усевшись на лавку, стал делать сразу два дела, то есть закуривать и при этом, подняв голову, взирать на сплошь изрытое звездами небо, злой дух из него начал выветриваться. Как шина в велосипеде после прокола – мягче, мягче и ниже, ниже. И в висках полегчало, и сердце вошло в примирительный ритм. Ибо взору его открылась небесная посудина – Большая Медведица, ковш, из которого не напьешься, но который одним своим видом утоляет жажду. А жажда у Дария неутолимая – всепожирающая страсть и все понижающая ревность. Продолжая взирать на небо и ощущая вокруг себя запахи левкоев и жасмина, кусты которого вместе с липами взяли в плотное кольцо дом на улице Сиреневой и прилегающий к нему пятачок сада, Дарий вспомнил, как это у них было в первый раз. А вспомнив, ощутил в обоих пахах ломоту, словно в жилы начал поступать горячий, под давлением, стеарин. И так это распалилось, что он вынужден был приподняться с лавки и рукой поправить в штанах свой Артефакт, который вдруг нетерпеливо ожил и потребовал избавления от внутреннего перегрева. Тоже мне, гнусный Везувий! Он расстегнул молнию и извлек то, чему человечество обязано всеми своими грандиозными свершениями и не менее грандиозными мерзостями. Но мастурбировать не стал, не хотел упрощаться и избавлять себя от сладострастного ожидания Пандоры… Да и ночной холодок придал плоти увядание, и Артефакт снова был загнан в клетку.

А тогда, в день их постельной премьеры, он был поражен и зависимо заворожен крохотным аляповатым родимым пятном. Как раз на полдороге между ключицей и правой грудью – Рубикон, в водах которого он благословенно воскрешался от маеты жизни. Он целовал тот микроостровок и слышал, как рядом бьется ее усталое от услады сердце, видел ее полузакрытые глаза, ощущал нежную близость бархатистых щек, пребывая в полной своей мужланской правоте на захват чужого, никогда ему не принадлежащего мира. И думал, что будет как всегда: вжик-вжик – и в дамках. Собственно, так и произошло, но… Лучшей… самой лучшей в мире не бывает. Это же ясно, как божий день. Как не бывает самого лучшего. И вообще, ничего самого-самого в подлунном мире не существует. И не только в подлунном мире, но и на вечных лугах Вселенной ничего единопревосходящего не существует. И быть не может. Что и говорить, мир присутственно эйнштейновский, со своими относительными выебонами. Язвительно-насмешливый, и человеку он постоянно показывает язык. Однако дальнейшие сюжеты жизни опровергли эту классически тривиальную опцию. Оказывается, есть нечто единопревосходящее, от чего не уйти и что не сгорает ни в мартеновских, ни в крематорных печах.

Тогда, в первый контакт с ней, Дарий еще не догадывался, что вяжет себя терновыми путами, подчиняет неизбежному, укорачивает линию жизни, входя в ее волшебные, шелковисто-изумрудные пределы. И только один раз она издала стон и прикусила губу, из которой три рубиновых капли разбежались по ее затененному подбородку…

…Слева от него зажглось окно – соседка Медея вышла на кухню попить воды. Она растрепана, пьяна и совершенно не озабочена своим расхристанным видом. Впрочем, ей нечего стыдиться: выпроставшаяся из-под ночной рубашки грудь, была настолько аппетитна и архитектурно безукоризненна, что один вид ее снова вызвал у Дария приступ ломоты в обоих пахах.

Но, видимо, мысль о жизненных преломлениях погасила приступ желания, и он, закрыв глаза, стал вспоминать тот день, когда в дверь позвонили и позвали его в квартиру Медеи. Это были ее родители с внуком, пятилетним сыном Медеи Мусеем, участковый милиционер и сосед Григориан, у которого голос напоминал скрежет железа по стеклу и от которого за версту несло сивушно-чесночно-луковым перегаром. И мочой, видимо, по причине неладов с простатой. Но Дарий и сам тогда не благоухал сандалом или лавандой, он пребывал в болезненном похмелье, ибо за окнами проносился март месяц в своем апогее – шло 9-е число… А в кровати стенала страдающая вечным недугом его Элегия… И вот в таком жалком, прокисшем состоянии он поволокся в квартиру Медеи, где пахло застоем, увядшими гвоздиками и где тишина была просто убийственная. И притихшие родители Медеи, обойдя комнаты и не обнаружив в них ни одной живой души, вернулись в прихожую, где толкались участковый милиционер, подвыпивший сосед Григориан и умирающий от похмельного спазма Дарий. Первым в ванную вошел отец Медеи, ветеран всех войн, стопроцентный абстинент, познавший всю витиеватость и непредсказуемость жизни. И, возможно, поэтому, когда он увидел безвольно висящее тело своего зятя, не стал паниковать и предаваться экспрессиям, а просто сделал шаг назад, уступая место участковому. А потом на висельника смотрели все, кто был в прихожей. И все констатировали непреложный факт: молодой, красивый муж Медеи засунул свою курчавую голову в петлю, сделанную из кушака от его лилового махрового халата, и без прощальной записки отбыл к небесным праотцам. И только маленького Мусея не пустили на смертные смотрины, его бабушка Ника отвела в квартиру Григориана, чтобы избавить мальчугана от печального зрелища.

Естественно, никто из них не мог представить, что в это же самое время Медея, сияющая и вдохновленная своими амурными Полтавами, пребывала с одним лысым, достаточно богатым, с сильно развитыми бицепсами и трицепсами барменом в очень уютной забегаловке под названием «Любовная ладья». Но как бы там ни было, с того самоубийственного дня она постоянно носит в себе трагедию давно минувшего марта. И время уже убило ее отца с матерью, и участковый из лейтенанта превратился в бомжа, и только сосед Григориан, словно забальзамированный Тутанхамон, продолжал своим присутствием отягощать этот звездно-зеленый мир.

Но что примечательно: в тот вечер, когда Дарий возвратился в свою квартиру, он ощутил некоторую зеркальность ситуации. Он даже зашел в ванную и рассеянным взглядом поискал подходящее место для сведения счетов с жизнью, но его отвлек звонок в дверь. Это был Григориан, принесший с собой нездоровый дух хронической необеспеченности и пол-литру самогонки. Однако между этими диаметрально разной ментальности людьми сотворилась почти волшебная атмосфера общности: когда нетрезвые разговоры пошли по десятому кругу, а затем совсем начали иссякать, Дарий, закрыв дверь в комнату, где страдала Элегия, включил магнитофон и… Под звуки пленительных мелодий Оскара Строка, в табачном чаду, они принялись вытанцовывать одиночество и прозяблость посмертной тоски: «Ах, эти черные глаза, меня сгубили… губили… убили… били… или…»

…Дарий отвернулся от окна Медеи и снова воззрился на небо. Возможно, Полярная звезда помогает только тем, кто в состоянии ее найти среди мириада других светил. Он вычислил ее через соотношение двух звезд на «рукоятке» Большой Медведицы и долго вглядывался в ее светлый лик. Обычная, почти ничем не отличающаяся от других бриллиантовая искра. А сколько в ней смысла и сколько она дает надежды! И Дарий спохватился, глядя на Полярную, как он мал и как ничтожна его грешная душа, и, более того, он почти устыдился тех слов, которые несколько минут посылал в адрес Пандоры. «От «шалавы» надо бежать, тебя же никто не держит… А вот ты сам к ней приварен, жадно ждешь и не можешь дождаться». И как бы накликал: справа, со стороны переезда, послышались автомобильные шумы, и к дому, отгороженному от дороги липами и жасмином, подкатило такси. Он угадал его по зеленому проблеску, затем услышал стук дверцы, после чего – нагнетающий звук отъезжающего таксомотора, оставившего после себя непоколебимую тишину. А в ней – барабанная дробь его взбесившегося сердца и ее каблуков, которыми она нервно попирала последние метры дорожки, ведущей к дому.

Она была в светлом костюме и напоминала призрак, сошедшую с небес святую Магдолину, которую он спустя минуту начнет третировать своим всесокрушающим желанием. Когда они сблизились, он подхватил ее на руки и, переступив невысокий из металлической сетки заборчик, отнес под яблоню. Похищение Европы… Наверху прострекотала сойка, сквозь крону липы сверкнул жемчужный глаз Полярной, а их тела, погружаясь в благоухание флоксов и наступившего ренессанса лип, начали рекогносцировку в преддверии битвы шпор, тихого, но от того не менее беспощадного сражения, в котором будет произведен только один залп и будет разделен с ночью только один стон…

…Пандора не сопротивлялась. А у него в ноздрях уже целая революция, поскольку своим по-волчьи обостренным дыхом он ощущал всю порочную гамму принесенных ею запахов. И все золотые адвокаты мира не могли бы доказать ему обратное. Особенно выдавали ее волосы, из их ржано-платинового отсвета исходили кровенящие душу инородные мужские примеси. Быть может, это был сигарный дух, перемешанный с запахами чужих подушек, или же из них исходили не до конца исполненные флюиды желания, а быть может, то было собрание всех женских пороков мира… И рецепторы, отвечающие за его хищное обоняние, дали команду на захват падшего тела. Всего два толчка сердца – и от ее короткой, плотно прилегающей к бедрам юбочки остался один поясок, и нагота, которая открылась ему в звездном свете, была удушающей. Но что больше всего поразило: под юбкой не было обычной вещи, без чего она вряд ли бы вышла из дома. Но об этом он спросит ее позже, а пока желание парализовало его язык, заклинило благоразумие, что, однако, не помешало ему услышать небесный гонг.