Читать интересную книгу Последнее изобретение - Василий Брусянин

Мы все торжественно провожали дядю на вокзал и даже выпили бутылку красного вина; при чём дядя шутя сказал речь, из которой мне особенно запомнились несколько фраз.

— Ну, господа, и вы, малыши! — обратился он к нам. — Сегодня с вами мирный гражданин Владимир Иванович Мошин, а через месяц или через два, этот же Мошин — великий изобретатель… Ну, а если этого и не случится, то вернусь домой и буду тянуть секретарскую лямку за 75 руб. в месяц до седых волос и до нашей серебряной свадьбы, Сонечка…

Он уехал, а мы все вернулись домой, счастливые за его будущее.

В эту ночь бабушка долго молилась Богу и часто упоминала в своей молитве раба Божия Владимира.

IV

Первое письмо дяди из Москвы всех нас обрадовало. Он писал, что ему удалось познакомиться с каким-то профессором, который вместе с тем был и инженером. Профессор принял дядю даже с большим радушием, внимательно выслушал его и заинтересовался изобретением. Далее дядя описывал Москву, людей, с которыми приходилось встречаться, и всё расхваливал культурную столичную жизнь.

В письме было даже высказано и такое предположение, что если дело пойдёт на лад, и ему удастся устроить своё изобретение и заработать денег, то он перевезёт в Москву всё семейство, Соню и Витю отдаст в лучшие учебные заведения, а сам также будет учиться и готовиться для дальнейших изобретений.

Второе письмо дяди было уже немного пониженного тона. Прежде всего он жаловался на московских деловых людей. «Уж очень много они говорят о деле и красно говорят, а самого дела собственно не делают», — писал он.

Возмущался он также и тем, что к его планам отнеслись формально, заставили его составить обширный доклад по поводу изобретения и прочесть его публично на заседании каких-то учёных. С этого-то вот доклада и начались все несчастья дяди. Какой-то всеми уважаемый профессор и тоже специалист по воздухоплаванию стал нападать на дядю и быстро сбил его с позиции.

Дядя чистосердечно признался своим судьям, что он — человек необразованный, кончивший всего-то шесть классов гимназии, и что поэтому их научным доводам он затруднялся противопоставить какие-либо веские аргументы. К этому заявлению дяди придрались учёные люди и в деликатном выражении назвали докладчика «неучем», а его доклад — «пустой болтовнёй невежественного человека».

«Может быть, они и правы, — писал в своём письме дядя, — я, действительно, плохо знаком с наукой и не сумею доказать многого, очевидность чего для меня несомненна. Я просил у них казённого пособия рублей 400–500, чтобы на эти деньги устроить модель, и тогда я сумел бы показать, что мои планы на изобретение — не химера, не плод больного воображения, а они требуют от меня, чтобы я доказал им свои положения теоретически, с разными математическими выкладками и рассуждениями… Должно быть, моему изобретению суждено умереть вместе со мною».

Такой печальной фразой закончил дядя своё письмо, а через несколько дней приехал и сам.

Впоследствии дядя рассказывал, что на том же собрании учёных, где осмеяли его, он познакомился с одним студентом, с которым и подружился.

Студент подошёл к дяде, возмущённый поведением профессоров, и воскликнул:

— Мне всё время хотелось обозвать их подлецами! Что же они хотят от вас? Ведь у них есть деньги, из которых они могли бы дать вам 400–500 рублей для устройства модели, но они не сделали этого и не сделают, потому что сами невежды, рутинёры, трусы. Они никогда не были смелыми в науке и всё время тащились в хвосте знания. Нашим русским изобретателям уж такая доля: на родине их не признают. Ну, что ж, надо ехать за границу, и я советую вам сделать это. Вы там продадите ваше изобретение, а потом мы же, русские, будем покупать их из чужих рук втридорога. Так уже скверно сложилась наша жизнь, ничего не поделаешь!

V

В первые же дни по возвращению из Москвы в характере и поведении дяди стали наблюдаться некоторые странности.

Раньше в периоде запоя дядя, обыкновенно, сидел дома, а теперь он исправно посещал управу и хотя, как говорили его сослуживцы, плохо работал, но всё же считал своим долгом быть на службе. Теперь его стала беспокоить мысль, что управское начальство недовольно им, благодаря его запоям и отпускам.

Из двухсот пятидесяти рублей, взятых на дорогу, дядя израсходовал только половину, а вторую половину по приезду передал тёте Соне и потом по несколько раз в день подходил к жене и спрашивал, получила ли она деньги.

— Получила, голубчик, получила! Ты меня несколько раз спрашивал, — отвечала тётя.

— То-то… Ты, Сонечка, береги деньги… Я глубоко виноват перед семьёй, что позволил себе зря израсходовать больше сотни, но уж так скверно вышло. Я никогда не думал, что дело кончится этим…

Вскоре после этого дядя запил окончательно, дней пять не ходил в управу, потом дня три хворал и, наконец, оправился.

С этих пор для дяди началась новая жизнь. Он перестал говорить о своих изобретениях и целыми днями сидел у себя и писал. Как-то раз тётя Соня спросила его, что он записывает в толстую тетрадь в синей обложке.

— Пока это секрет, а потом… потом мои мысли прочтут и убедятся, все убедятся, что я — не невежда, не сумасшедший… да…

— Володя, но кто же тебя считает сумасшедшим? — прервала его тётя Соня.

— Ты, я знаю, не считаешь меня таким, а есть люди… есть… Им кажутся сумасшедшими все, кто осмелится сказать что-нибудь не шаблонное, а своё, новое и оригинальное. Сумасшедшими считали: Галилея, Коперника и Христофора Колумба, а теперь люди не могут выдумать способа, чем бы отметить их величие… Такова судьба всего нового… Заурядные люди задаются вопросом о жизни и робко ищут чего-то и осматриваются, и вместо разрешения вопроса видят только рисунок на обоях своих комнат, узоры на окне, дверь: дальше пределов их обиталища их фантазия не двигается!.. А люди большего калибра, поэты, фантазёры — те и небо видят в другом свете, видят и понимают игру звёзд, и даль моря доступна их очам, понимают они и глубину земли…

Мы все слушали рассуждения дяди Володи и недоумевали: раньше он никогда не говорил этого и никогда так не нервничал во время своих рассуждений как теперь.

Как-то раз дядя пришёл к нам после вечернего чая. В тот день у нас во дворе все говорили о смерти служащего управы Козлова. Бедный труженик умер, оставив без всяких средств жену и пятерых детей. Все мы жалели сирот и их несчастную мать.

Дядя принимал участие в разговоре и вместе с нами жалел семью умершего сослуживца, но потом вдруг поднялся и стал говорить что-то странное.

— Вот видите, — говорил он, — как люди слабы. Они никогда не будут готовы к акту смерти, а это только потому, что не знают, что такое — жизнь, и что — смерть… Все твердят: «Смерть! Смерть! Смерть!», а не понимают, что это такое. Мы вот все жалеем Евлампию Егоровну и её детей, и в этом нет ничего удивительного: они — живые люди… А я не понимаю, как можно жалеть её покойного мужа? За что его жалеть?.. Ведь смерть какого-либо существа — начало новой жизни. Вот умер Козлов, тело его начало разлагаться, и всякого рода испарения — газы, кислоты, соли — вступили в атмосферу и сделались, так сказать, общим достоянием. Может быть, и мы теперь пользуемся этими частицами, дышим и питаем наши лёгкие…

— Ну, будет тебе, Володечка! Какой ты вздор говоришь! — перебила дядю бабушка, и лицо её нахмурилось. — Ведь ты знаешь, что мне всегда неприятно, когда ты говоришь глупости…

— Глупости? — широко раскрыв глаза, выкрикнул дядя. — Глупости!.. Ха-ха!.. Это вы, мамаша, потому так говорите, что не посвящены в науку. Все порядочные учёные убеждены, что смерть какого-либо живого существа — начало новой жизни! Смерть должна радовать человека, но не печалить! А вот мы все с детства приучены бояться смерти. Всё это вздор! Она не так страшна! Она — благо, но не зло!.. Вот, например, Козлов. Служил он у нас в управе, записывал «входящие и исходящие», жил он только ради себя и своей семьи. А кому от этого польза? Записывать «входящие и исходящие» могли вместо него тысячи людей, а если вы скажете, что он жил ради семьи и тем уже делал пользу, так это неверно! Это заблуждение! Семья его состояла только из шести человек, какое это значение для всего мира, для всего человечества? — Нуль!.. А когда он умер — его тело стало достоянием всех, всего мира!..

— Да что, тело-то его люди съели что ли? — уже окончательно рассердившись выкрикнула бабушка. — Что ты, Володя, говоришь! Иди, голубчик, выспись…

— Мама, я не пьян… Я — человек трезвый, т. е. я хочу сказать, что сегодня не выпил ни одной рюмочки. Я говорю о том, что существует, но чего мы не знаем. Теперь Козлов питает атмосферу своими газовыми выделениями, а вот пройдут года, и тело его сгниёт, т. е. примет иную форму и сделается достоянием земли. Из праха мы явились — в прах и обратимся. Есть люди, которые и при жизни приносят пользу, а Козлов никакой пользы не принёс. Те люди, которые приносят пользу при жизни — те пусть живут на доброе здоровье, а бесполезным людям надо скорее умирать… Ещё лучше будет, если бесполезных людей убивать и потом трупы их сжигать и пеплом удобрять почву — прямая и очевидная польза!