Читать интересную книгу "Иерихонская Роза (СИ) - (Кимера Эрис)"

израненная женщина, а тварь, гадость, дрянь, собака… В сердцах этих людей Эрмера уже и не пыталась искать человечность, но надеялась, что хотя бы стыд не даст им выливать свой яд наружу. Ошибалась.

— Но, Эрма, — говорил Эстели, стоя в сливочных лучах заката и с щемящей любовью глядя на нее, — сейчас, допустим, ты вылечишь ее раны, дашь ей платье, даже если денег… Но дальше, что дальше, Эрма? Деньги она растратит, а Хрустальная, неужели ты думаешь, что Хрустальная забудет о том, что эта девочка — отребье… воровка! Неужели ты думаешь, что Хрустальная позволит ей спокойно жить среди приличных людей? Брось, Эрма, ведь ты же такая разумная, такая умная женщина…

Эрмера кивала и говорила себе, что обожает, когда он прав.

Да, Эстели часто бывал прав, и всякий раз это спасало ее шкуру и планы. Так и в этот раз: конечно, о чем она думала? Разве люди смогут закрыть глаза на ее выходку, на то, что она помогла преступнице? Что ждет эту бедную девочку после того, как Эрмера выпустит ее из-под своего крыла — боль, бедность, презрение, и снова пытка под звонким хлыстом какого-нибудь капустного виконта? Нет! Нет, это ведь полностью лишит всякого смысла все ее труды! Нет, так оставлять нельзя.

— Тогда, — Эрмера нервно крутила перстень на указательном пальце, — я объявлю, что девочка умерла, и перевезу ее в свою летнюю резиденцию, а потом представлю, как свою племянницу из провинции. Без грязи на лице ее все равно никто бы не узнал, да?

Эстели кивнул и счел идею хорошей, а если так решил Эстели, значит, она и правда хороша.

Хороша была летняя резиденция Эрмеры, ах, как дивна и хороша! Карета с бедной девочкой въехала в нее темной ночью, чтобы как можно меньше людей увидели ее, а всем любопытствующим полуночникам было сказано, что это поклажа госпожи Эрмеры прибыла вперед ее. «Ах, госпожи Эрмеры», потянули полуночники и приняли на веру эту ложь, а уже днем, уже в официальном экипаже, и сама Эрмера явилась в свои владения, встреченная всеобщей любовью и уважением. Ромашкой пахли хлопковые шторы в летней резиденции, крахмальной белизной сияли простыни, сладким бризом тянуло из приоткрытых окон, и безудержное солнце, гулявшее под потолком, ласкало белые лепнины на высоких сводах и бледные щеки девочки, что до сих пор спала, так редко будучи в силах прийти в себя. Нагнувшись над ней, Эрмера увидела под подушкой маленький мешочек сонных трав, что, должно быть, туда подложила старая добросердечная экономка, и, прижав мешочек к носу, Эрмера с наслаждением вдохнула их успокаивающий аромат и сказала себе, что, да, здесь, под льняным пологом расшитого пестрыми нитями балдахина, в окружении заботливых рук деревенских простаков и их добрых пожеланий, девочка гораздо быстрее придет в себя, гораздо легче излечит свои раны.

Так и случилось.

Придя в себя, несчастная сперва была ужасно напугана и могла лишь вертеть своими большими серыми глазами в разные стороны, но протяжные деревенские песни, лившиеся из приоткрытых окон, тонкие ароматы хлеба и батона, розовые сметанные сумерки, ложившиеся на холмы, не скрытые высокими зданиями города — все это быстро заставило ее почувствовать себя дома. Старая экономка стала для нее «бабушкой», и за ее толстые, грубые от работы руки девочка держалась так крепко, словно младенец за палец матери, и от «бабушки» же Эрмера узнала имя своей случайной питомицы: Сэрие.

С течением дней Сэрие становилась все более и более очаровательной на вид: вместо черных колтунов, состриженных Эрмерой, на ее голове выросли золотые локоны, словно рожь заколосилась, вместо выкаченных круглых глазок на лице засияли два глубоких серых ока, искрящихся, что Эрмерины алмазы, и вместо торчащих косточек, грубо облепленных кожей, как палка паутиной, тело обрело женские изгибы, где надо, появился жирок, а где не надо — не появился, и стада она так хороша, так замечательна, что деревенские парни слишком часто повадились прогуливаться вдоль резиденции госпожи Эрмеры, заглядывая в высокое окно с ромашковыми шторами, так часто, что пришлось даже разок послать на них поваренка с палкой, чтобы совесть имели!

Саму Эрмеру Сэрие не любила, но ту это ни капельки не обижало. Всякий раз, когда госпожа входила в ее спальню, Сэрие испуганно пряталась под одеяло и отказывалась издавать хоть малейший звук, как бы старая экономка ее ни уговаривала, а потом, когда Эрмера выходила за дверь, она слышала, как Сэрие уговаривает бабушку больше не пускать в ее комнату «эту жуткую ведьму с длинным носом», и слушала, как экономка изо всех сил пытается объяснить той, почему нельзя не пустить хозяйку дома в одну из комнат.

— Она прекрасна, как летний день, — шептал восхищенно Эстели. — И чиста, словно горный поток… Ты открыла новую алмазную копь, Эрма. И здесь твое чутье тебя не подвело.

Эрмера улыбалась и знала, что он снова прав.

Когда же жаркое лето собиралось зарумяниться теплой осенью, Сэрие совсем оправилась от своей слабости, и Эрмера приказала местной швее изготовить для девочки новое красивое платье. Наряд удался на славу: он был ярко-зеленый, словно кроны дубов в солнечный полдень, и расшитый нежными цветами дикой розы на юбке и по подолу. Эрмера держала его в руках и не могла перестать удивляться: сколь дороги были ее собственные платья, насколько талантливые швеи и портные работали над ними, сколько драгоценных камней и золотых нитей было потрачено на украшение лифа, а все же не найти даже в самом лучшем гала-платье в ее гардеробе и трети той красоты, что была в этом простом девичьем уборе. Не платье красит человека, ах, отнюдь, отнюдь не платье!

Когда Эрмера заглянула в комнату Сэрие, чтобы удостовериться, как той подошло новое одеяние, то застала ее за примечательным делом: завернувшись в простынь, девочка пыталась перелезть через подоконник на улицу, а щеки ее при этом были такими красными, что яблоки бы при виде нее побелели от злости.

— Ты с ума сошла! — воскликнула Эрмера