языком замолотил — уши вянут.
Такой другой продувной бестии, как этот Захар Карпыч, в Тифлисе было не найти. Он и выкрутиться хотел, и что Дзобин человек может ускользнуть, ему тоже было жалко. Так или этак, а мне надо было узнать, что за птица Дзобин человек, и с делом этим покончить. Вижу, в углу трость Захара Карпыча с серебряным набалдашником. Схватил я ее:
— Скажешь или нет?
— Вах! Да не знаю я, а и знал бы — не сказал. Сэкрэт!
— А ну, стаскивай с себя… — И занес над Карпычем палку.
Он нахохлился, как январский воробей, сжался весь и такой сделался несчастный, что, по правде говоря, мне его жалко стало.
— Чего стаскивать?
— Все.
Карпыч тут же стал разоблачаться, но все бормотал:
— Полицию позову, — я заметил, что при слове «полиция» он сам и вздрогнул.
— Подумаешь, полиция… Жди, что пол-Тифлиса из-за тебя на каторгу отправят, а другую половину на виселицу вздернут! Раздевайся живее!
Кричать больше ни к чему было. Жилет и рубашка уже висели у него на плече, а он держался за штаны, заглядывая мне в глаза: снимать или нет. Я поднял бровь — и Карпыч остался в чем мать родила.
— Что будешь делать, Васо-джан?
Я провел ладонью по столу и все, что там было, смахнул на пол.
— Ложись! Лицом вниз ложись!
— Вах, Васо-джан, зачем тебе розги? Здесь что — бурса или казарма? — Говоря это, он уже располагался на столе и руки сложил так, как перед банщиком на Майдане.
Всыпал я ему так, что он ужом извивался.
— Инквизиция! Произвол! — вопил Карпыч, и слезы лились рекой.
Пять раз я поднимал палку, а потом сел на единственный стул и сказал:
— Кто он и зачем ты его звал?
— Почему ты мне не веришь? Не знаю я ни имени его, ни фамилии. Он ко мне от Буковского пришел из Кутаиси, достань, приказал, ему пустой паспорт, поставь печать, а я здесь впишу фамилию, какая нужна будет. Честью клянусь! Мое дело — книжка и печать. Ничего другого не знаю.
Случается в этих делах и такое — это мне было известно, но я понял, ускользнул от нас Дзобин обидчик, разозлился, вскочил и опять занес палку. Карпыч заранее свернулся, и тут — на тебе, приоткрывает дверь этот самый Дзобин малый.
Я опустил палку и весь похолодел. Еще бы не похолодеть! Этого я никак уж не ждал, а потом, если то, что ходило тогда о Туташхиа, было правдой хоть вполовину, здесь не то что похолодеешь, а в ледяной столб превратишься. Но и это ладно! Но как я, тертый-перетертый, дверь оставил открытой — это меня уж совсем допекло. Стою я, как дурак, ушами хлопаю и думаю, зачем это его принесло? А больше всего я сам себе удивлялся — ну, чего я хочу, в конце-то концов? Если этот Дзобин обидчик уходил из наших рук, меня бросало в ярость — как я мог его прохлопать? А когда он у нас на глазах вертелся и я видел — не уйти ему от нас, так я молиться начинал: пропади да исчезни, сгинь с моих глаз! Я ведь страха не знаю. Столбняк на меня может найти — это другое дело. И тогда, у Карпыча, я тоже не испугался, а как бы остолбенел. А как отошел, так сразу соображать стал: не уберется он сейчас же — вот-вот Дзоба нагрянет, и тогда без крови не обойтись.
Подходит он к нам и то на меня взглянет, то на Карпыча, который полеживает себе, мордой в стол уперся.
— Пришел! — Карпыч на радостях как вскочит, думал, потолок прошибет головой. Ноги — в брюки и в миг стал хоть на бал вези его. Даже гамаши натянул. Я в цирке раз одного видел — за пять минут сто одежек менял. Так у Карпыча ему учиться и учиться.
— Пришел, родной! — у Карпыча в углу стоял сундук, он и бросился его отодвигать.
— Кто ты и зачем тебе знать, кто я? — спросил Дзобин человек.
Всю эту «инквизицию» и «произвол» он от начала до конца слышал! Я оторопел было, но быстро пришел в себя и сам ему наперерез:
— Ты Дата Туташхиа?
Карпыч, как это услышал, бросил двигать свой сундук, влез на него и глаз не сводит со своего гостя.
— На каторге был?
Я кивнул.
— За что дали?
— Фальшивые деньги… — Этот человек взял меня в оборот и вертел меня, как ему хотелось. Я хотел ему сказать, что не его это дело, был я на каторге или нет, и пусть сам ответит, Туташхиа он или не Туташхиа, а вместо этого, сам видишь, какая петрушка получилась. Но все же поинтересовался, с чего это он про каторгу подумал.
— Кандалы таскал. По походке видно, — ответил он.
Значит, он не только шел за мной и смотрел, куда я сверну и куда приду, он еще понял, что я на каторге был. Теперь ему ничего не составляло расспросить меня, какие я дела обделывал и где, и, бог ведает, наверно, заставил бы меня все ему выложить. А после заставил бы еще проводить себя на поезд, внести хурджин в вагон, дал бы гривенник и отпустил…
— Я — Туташхиа. Дата Туташхиа. Тебе — зачем?
— Ты Дзобу Дзигуа помнишь?
— Помню. В духане он с тобой сидел?
— Он самый.
Туташхиа помолчал и взглянул на меня:
— Ну, дальше?
— А дальше то, что он вот-вот заявится. И знаешь зачем? Тебя прикончить. Он человек такой, жалость ему не знакома. От своего он не отступит. Не знаю, кто из вас кого обойдет, но крови не миновать. Быть посему.
— В моем доме убийство?!! В мокрое дело хотите меня втянуть? — Карпыч забегал вокруг нас как оглашенный. — Полицию позову. Городовой!!!
— Успокойся!
— Брось фармазонить, сядь, мать твою…
Захар Карпыч опустился на сундук и притих.
— Дзоба Дзигуа хочет убить меня?.. Почему?
— Это уж вам с ним лучше знать.
— Ну и как же мне быть?
— Кончай свои дела и уходи, пока он не пришел.
— Я подумаю, — проговорил Туташхиа тихо.
Он достал из кармана три сотенных и протянул Карпычу.
— Дай то… зачем звал.
Карпыч не был бы Карпычем, если б из любого дела пользы себе не вытягивал. Что, ты думаешь, он сказал Туташхиа?
— Тот человек велел тебе передать, что только книжка стоит четыреста да печать — сто. Меньше пятисот не выходит! Честью своей клянусь, раз дело вот так поворачивается, мне и комиссионных не надо. Ничего не