как "тюрьмы народов" свидетельствует о действительно невыносимых страданиях.
Вторая, связанная с этим сложность заключается в том, что не вся жизнь в империи или колонии формировалась под влиянием имперских структур или колониальной ситуации. Поэтому не имеет смысла рассматривать колониальный мир как замкнутую на себе сферу, вместо того чтобы пытаться понять его с более общей точки зрения мировой истории. Здесь трудно найти средний путь. Классические критики в период деколонизации были правы, описывая колониальные отношения как в целом порождающие деформации. По меркам фиктивного нормального состояния идеально-типичный колонизатор и колонизируемый наносили ущерб своим личностям. Однако, если рассматривать всю жизнь в колониальном пространстве как построенную на гетерономии и принуждении, то мы усилили бы фантазии колонизатора о всемогуществе. В методологическом плане необходимо также рассмотреть взаимоотношения между структурой и опытом, и здесь различные подходы сталкиваются друг с другом. Структурная теория, связанная с традиционными марксистскими интерпретациями, часто не оставляет места для анализа повседневных реалий и психологических ситуаций внутри империи. Но с тех пор, как критическая энергия марксизма перешла в постколониализм, проявился обратный эффект. Исключительная фиксация на микроуровне индивидов или, в лучшем случае, небольших групп полностью отбрасывает более широкий контекст, затрудняя понимание сил, формирующих опыт, идентичность и дискурс в первую очередь.
Тем не менее, можно сделать некоторые общие выводы о типичном и распространенном опыте империй XIX века.
Первое. В большинстве случаев в основе включения региона в состав империи лежит акт насилия. Это может быть длительная завоевательная война, но может быть и местная резня, которая редко происходит просто так, а чаще всего имеет целью устрашающую демонстрацию силы. В случае успеха операции возникающий "шок и трепет" парализует противника, демонстрирует превосходство оружия завоевателя, утверждает его право на власть и приводит к разоружению местного населения, необходимому для монополии на силу. Если только империя не входит в страну бесшумно, на цыпочках, через торговое соглашение или не расчищает себе дорогу миссионерами, она всегда начинается с травматического опыта насилия. Правда, зачастую это не влечет за собой мирной идиллии: нередки случаи, когда империя сталкивается с обществами, уже отягощенными склонностью к насилию, как, например, в Индии XVIII века, где многие государства-преемники империи Моголов вели между собой войну, или в обширных районах Африки, разорванных на части европейской или арабской работорговлей. В действительности же насильственное завоевание часто сменяется колониальным миром.
Во-вторых. Имперский захват власти не обязательно влечет за собой внезапное политическое обезглавливание коренных обществ и их полную замену иностранными властями. На самом деле это происходит довольно редко. Яркими примерами являются испанское завоевание Америки в XVI веке и порабощение Алжира после 1830 года. Имперские державы часто ищут представителей туземной элиты, готовых к сотрудничеству, некоторых из которых, хотя бы из соображений экономии, можно назначить или перераспределить для выполнения государственных функций. Такая стратегия, принимающая различные формы, называется косвенным правлением. Однако даже в крайних случаях, когда практика правления практически не меняется при новых хозяевах, коренные носители власти оказываются в проигрыше. Приход империи всегда приводит к девальвации политического авторитета коренного населения. Даже те правительства, которые под внешним давлением вынуждены пойти на незначительные территориальные уступки, как это сделали китайцы после окончания Опиумной войны в 1842 г., теряют легитимность внутри своей страны. Они становятся более уязвимыми и вынуждены считаться с сопротивлением, которое поначалу, как, например, движение тайпинов после 1850 г., отнюдь не обязательно обусловлено антиимпериалистическими мотивами. Что касается имперских агрессоров, то проблема их легитимности обусловлена тем, что колониальное господство всегда изначально является узурпацией. Те, кто это понимает, вскоре предпринимают попытки добиться хотя бы элементарной легитимности, добиваясь уважения к своей эффективности или используя местные символические ресурсы. Но только в редких случаях, и то почти всегда, когда культурные различия не слишком велики (как в империи Габсбургов), узурпаторский характер имперского правления со временем размывается. Это едва ли возможно без мобилизации символического капитала монархии. Если общество, попавшее под власть империи, было не просто ацефальным, как в некоторых районах Сибири или Центральной Африки, а имело короля или вождя, то колониальная власть пыталась либо облачиться в мантию имперского владычества, либо непосредственно влезть в роль туземного монарха. То, что для республиканской Франции после 1870 г. это оказалось невозможным, стало постоянным препятствием на уровне символической политики.
Третье. Включение в состав империи предполагает связь с большим коммуникативным пространством, где потоки, как правило, расходятся между ядром и периферией. Конечно, существует и коммуникация между отдельными колониями и другими периферийными областями империи, но она редко была доминирующей. Имперская метрополия часто контролировала средства коммуникации, с особым подозрением относясь к любым прямым контактам между подданными различных колоний. Однако, когда это было технически возможно и государственные репрессии не препятствовали этому, периферийные элиты использовали новые возможности.
Одним из поучительных направлений является использование имперских языков. Многоязычие было более или менее нормой на протяжении всей истории человечества, пока в XIX веке уравнение нации с одним языком не усложнило ситуацию. Так, в мусульманском мире было очень распространено владение тремя языками: арабском, персидском и турецком. При этом существовала функциональная дифференциация, поскольку арабский был языком (непереводимого) Корана, а персидский пользовался особенно высоким литературным престижем и был лингва франка на огромных территориях от восточных провинций Османской империи до Ганга. Видеть в распространении имперских языков лишь диктат европейского культурного империализма - значит чрезмерно упрощать сложную реальность. В Индии и на Цейлоне в начале XIX века этот вопрос был предметом широких и сложных дискуссий, не имевших однозначного результата. Иногда обучение на иностранном языке не навязывалось, а свободно принималось. Например, в Египте, где французская оккупация в 1798-1802 гг. была далеко не всегда приятной, в течение XIX в. французский язык стал вторым языком для образованных слоев населения. Это была добровольная мера со стороны египетской элиты из страны, считавшейся ведущей культурной нацией Европы. Французский язык сохранил свой статус и после британской оккупации 1882 года. В царской империи, как известно каждому читателю Толстого, французский язык также долгое время оставался языком престижа аристократии. Присоединение к империи не означало автоматического перехода на язык новых правителей.
Четвертое. Многие страны, вошедшие в состав империи, ранее были частью обширной экономической цепи. Часто, хотя и не всегда, имперский центр разрывал эти связи, повышая меркантилистские тарифные барьеры, вводя новую валюту, закрывая караванные или морские пути. Но он также создавал возможность подключения к новому экономическому контексту. В XIX веке это был "мировой рынок", объем и плотность которого в долгосрочной перспективе росли. Накануне Первой мировой войны мало какой регион планеты не был