когда ему что-то не нравится. Со мной, с моим духом мое тело обращается, словно с собакой: вместо разумных объяснений ей грозят или наказывают ее; а с тобой оно говорит ясным и вразумительным языком, оно объясняет тебе, чего оно хочет, чего не хочет, что и как с ним происходит и почему это происходит. Как странно, что ты знаешь обо мне в тысячу раз больше, чем я сам, и что я наг и прозрачен перед лучом твоего знания, для себя же самого я темен и непроницаем. Да что я говорю! Ты даже видишь то, чем я еще не успел стать, ты предуказываешь моему телу некое благо, которому оно обязано следовать, которое оно обретет как бы по твоей воле и в назначенный тобою срок. Подожди! Ты на меня так смотришь, как будто удивляешься моему удивлению, словно я задаю тебе детский вопрос.
Эриксимах. Я жду, о славнейший из мудрецов, и я действительно удивлен. И все же прошу тебя, не забудь, что каждое из твоих слов удлиняет чье-то тревожное ожидание…
Сократ. Да ты выслушай меня. Ведь ты часто заходишь ко мне, слушаешь разговоры моих друзей со мною, сам в них участвуешь… Ты прекрасно знаешь, что я целыми днями, если только меня не отвлекают разные житейские дела, только и делаю, что вопрошаю самого себя. Я делаю это мысленно или с помощью собеседника, незаметно для него направляя его мысль, показывая ему противоречия в его суждениях, — так, всеми способами, я стараюсь получить по возможности правильное, непредвзятое представление о самом себе: по-моему, нет другого предмета, в который стоило бы углубиться больше, чем в этот… И я пришел к выводу, что другого «я», более достойного жить, не существует, ибо цель жизни, как мне кажется, состоит вот в чем: все отпущенное нам время и все силы надо употребить на то, чтобы сотворить или отыскать нечто такое, что сделало бы совершенно ненужным, немыслимым и нелепым всякую попытку начать жизнь заново. Одним словом, жизнь должна быть такой, чтобы не нужно было ее повторять. То есть первейшим желанием, пронизывающим всю жизнь, должно быть стремление познать самого себя с такой полнотой, чтобы к тому времени, когда твоя жизнь достигнет наивысшей точки, ничто уже не могло бы ее перестроить, ничто не изменило бы ее форму и способы самоосуществления. Так бывает, когда растет дитя, когда первые, еще несмелые движения раз от разу обогащают его опыт, копятся и складываются, постепенно превращая его в господина над собственным телом и чувственными вещами, и эта власть, будучи однажды приобретена, не может более возрастать или видоизменяться, и даже мысленно ее невозможно воспроизвести иначе, чем она есть. Это конечное обладание собой будет и пределом самопознания и, как последняя капля, до краев наполнит сосуд. И коль скоро мера будет исчерпана, я пойму, что срок моей жизни истек.
Ну так вот, друг мой Эриксимах, я всеми силами стремился к этой цели… Разумеется, я не стану утверждать, что познал во всех подробностях мое смертное тело — откуда мне было знать, какие беды еще могут на него свалиться. Но зато я льстил себя мыслью, что моя душа сумеет обуздать если не все, что творится с телом (ибо есть муки, утолить которые никто не властен, и есть испытания, которые невозможно перенести), то по крайней мере все, что, исходя от тела, силится отвратить нас от Истины, от Красоты и от Справедливости. А ты, ты заставил меня усомниться в самой сути моих убеждений и надежд. Ты показал, что ты знаешь меня лучше, чем я сам, что ты способен даже предвидеть перемену моего самочувствия: ты уже видишь меня веселым и полным сил, между тем как сам я еще нахожу себя больным и беспомощным. Выходит, все мои усилия, вся моя философия — ребячество, мое умение управлять собой изнутри рушится перед твоим искусством, действующим извне, искусством, которое уловляет и мое тело, и мою душу вместе в одну общую сеть, сеть твоей хитро сплетенной науки так что весь мир моей мысли единым махом очутился у тебя в плену?
Эриксимах. Полно, не превращай меня в чудовище, великий Сократ… Я отнюдь не всесилен и не всемогущ, как ты воображаешь. Слишком очевидны рубежи моих возможностей. Если уж говорить правду, я имею дело лишь с феноменами, я пытаюсь разобраться в сложном нагромождении явлений, чтобы облегчить насколько возможно участь людей, тех, кто просит у меня совета; и, делая это, я стараюсь причинить им как можно меньше вреда, ибо, заметь, лекарю надлежит бояться собственного искусства Он не торопится обнажать свое оружие Это верно, что я знаю тебя лучше, чем ты сам себя знаешь, — ты и представить себе не можешь, насколько лучше… Лучше, чем тебе, мне ведомо, что делается у тебя в животе и даже в твоей голове, столь светлой, Сократ; я действительно могу сказать — хоть и не с полной гарантией, но почти наверняка, — что будет с тобой завтра, в каком настроении ты проснешься. Но во что выльется это настроение, какие превосходные мысли внезапно придут тебе в голову и чем ты порадуешь и восхитишь нас вечером — вот этого, мой Сократ, я не знаю Если бы я умел это предсказать, твоя слава была бы моей славой, люди и боги сочли бы меня Сверхсократом… Ты не постигаешь себя, ибо ты смертен, и твой дух, слишком высокий для смертного, но стесненный ограниченным временем, вынужден отделять себя от всякого бремени тленности; если бы ты знал то, что знаю я, ты не мог бы знать того, что ты знаешь… Прощай. Препоручаю тебя, вместе с твоим демоном и твоим телом, заботам благосклонного Асклепия.
Сократ. Да, но… Ушел. Уже ушел! Эти врачи вечно куда-то бегут. Не знаю, впрочем, что было бы с медициной, да и со смертными, если бы к каждому был приставлен врач, который бодрствовал бы день и ночь, ни на минуту не переставая наблюдать за пациентом… Этот меня покинул. Оставил меня на полпути между тем, что он знает, а я не знаю, и тем, о чем знаю я, а он не догадывается… Мой дух все еще смутен, его заволакивают облака посторонних чувств; и, как оракул, я повторяю странные, полные смысла и бессмыслицы слова: «На мне держится все, а сам я — вишу на волоске!»
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Спор знания с сознанием
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
«Ты меня… до того