моем возрасте Лев Толстой уже обдумывал сюжет повести «Детство»…
— Сомневаюсь, — сказал Ложкин, имея в виду и Льва Толстого, и маму Клару. — Но попробую.
Он отправился на кухню, где Клара, только что вернувшись из гостей, готовила на утро сырники.
— Клара, тут такое дело… — сказал он. — Что будем с Лешенькой делать?
— А что? Нездоров? Лобик горячий?
Мама Клара была неплохой мамой. Сына она любила, заботилась о нем, сама укачивала Леонардика перед сном, что, правда, не нравилось ребенку, ибо отвлекало от серьезных мыслей.
— Лобик в порядке, — сказал Ложкин. — Только мы с ним думали, не пора ли научиться читать. В его возрасте Лев Толстой, возможно, уже и писал.
— Что старый, что малый, — вздохнула Клара. — Шли бы вы домой, дядя Коля. Приходите завтра. Придете? А то у нас собрание на работе… Да, и заодно зайдите утречком на питательный пункт за молоком и кефиром.
Ребенка Клара не кормила, да Лешенька и не настаивал на этом. Ему было бы неловко кормиться таким образом.
Как-то Лешеньку отнесли к врачу сделать анализы и проверить здоровье. Все оказалось в порядке, мальчик по совету Ложкина помалкивал, улыбался беззубым ртом, но заинтересовался медициной — на него произвели впечатление обстановка в поликлинике и медицинская аппаратура.
— Знаешь, дедушка, — сказал он Ложкину по возвращении, — мне захотелось стать врачом. Это благородная профессия. Я понимаю, что придется упорно учиться, но я к этому готов.
В последующие недели Лешенька с некоторой помощью Ложкина овладел грамотой, и старик подарил ему электрический фонарик, чтобы читать под одеялом, когда родители уснут.
Но позвольте, как же так? Куда смотрели родители? Неужели они не заметили, что в колыбельке горит свет, неужели они были так слепы, что проглядели то, что было очевидно постороннему человеку — старику Ложкину, который однажды в присутствии бабы Даши произнес следующие малопонятные, но многозначительные слова:
«Полтысячи лет Земля ждала своего следующего универсального гения. Я вижу знак судьбы в том, что мальчика назвали Леонардом Борисовичем!»
Впрочем, со стороны всегда видней.
А время шло. В день лешенькиного девятимесячного юбилея папа принес сыну подарок — новую погремушку. Лешенька в это время сидел в кроватке и слушал, как Ложкин читает ему вслух «Опыты» Монтеня.
— Гляди, какая игрушечка, — сказал Борис. Он, как всегда, спешил и уже повернулся, чтобы уйти, но Леонардо сказал задумчиво:
— Как это ни парадоксально, погремушка напоминает мне пространственную модель Солнечной системы.
Борис возмутился:
— Дядя Коля, что за чепуху вы ребенку читаете? Как будто нет хороших детских книг. Про курочку и яичко, например, я сам покупал. Куда вы ее дели?
Ложкин промолчал, потому что Лешенька из книжки про курочку делал бумажных голубей, чтобы выяснить принципы планирующего полета.
Борис Щегол отнял у старика «Опыты» Монтеня и унес из комнаты.
Несколько дней спустя имел место эпизод с участием Клары Щегол. Она принесла Лешеньке тарелочку с протертым супом. Ложкин сидел перед мальчиком, водя пальцем в толстой книге.
— Чего вы это там бормочете? — спросила она.
— Шведским языком занимаемся, — признался, краснея, Николай Иванович.
— Ну ладно, играйте, — сказала Клара.
Лешенька положил ручку на ладонь старику: не обращай, дескать, внимания.
Оба слышали, как в соседней комнате Клара рассказывала приятельнице:
— Мой-то, кроха, сейчас захожу в комнату, а он бормочет на птичьем языке.
— Он у тебя уже разговаривает?
— Скоро начнет. Ужас, какой развитой ребенок. И что удивительно: к нам один сосед-старичок ходит, по хозяйству помогает, так он этот птичий язык понимает.
— Старики часто впадают в детство, — сказала подруга.
Леонардик вздохнул и прошептал Ложкину:
— Не обижайся. В сущности, мои родители добрые, милые люди. Но как я порой от них устаю!
Женщины вошли в комнату. Приятельница принялась ахать и повторять, какой крохотулечка и тютюсенька этот ребенок.
— Скажи: ма-ма.
— Ма-ма, — послушно ответил Лешенька.
— Ух ты, моя прелесть. До чего на тебя похож, Клара!
Леонардику стало скучно. Он обернулся к Ложкину:
— Продолжим наши занятия?
Но женщины не слышали этих слов. Они уже говорили о своем.
Когда Лешенька научился ходить, они с Ложкиным устроили тайник под половицей, куда старик складывал новые книги и свежие номера научных журналов. Леонардик как раз принялся за свою первую статью о причинах акселерации у детей. Чтобы не смущать родителей, он продиктовал ее Ложкину и заодно попросил дедушку подписать ее своим именем.
Приблизительно к трем годам Леша, неожиданно для Ложкина, охладел к естественным наукам и переключился на литературу по морально-этическим вопросам. Детское воображение Леонардика поразил Фрейд.
— Что с тобой творится? — недоумевал Ложкин. — Ты забываешь о своем предназначении — стать новым Леонардо и обогатить человечество великими открытиями. Ты забыл, что ты — гомо футурус, человек будущего?
— Допускаю такую возможность, — печально согласился ребенок. — Но должен тебе заметить, что я стою перед неразрешимой дилеммой. Помимо долга перед человечеством, у меня долг перед родителями. Я не хочу пугать их тем, что я — интеллектуальный урод. Их инстинкт самосохранения протестует против моей исключительности. Они хотят, чтобы все было как положено или, в крайнем случае, чуть-чуть лучше. Они хотели бы гордиться мною, но лишь до пределов, понятных их друзьям. И я, жалея их, вынужден таиться. Чем дальше, тем больше.
— Может, поговорить с ними в открытую? Так, мол, и так.
— Бесполезно, — вздохнул Леонардик.
Когда Ложкин на другой день пришел к Щеглам, держа подмышкой томик Спинозы, он увидел, что мальчик сидит за столом рядом с отцом и учится читать по складам.
— Ма-ма Ма-ше ка-шу…, — покорно повторял он.
— Какие успехи! — восхищался Борис. — Уже читает! А? Как вам нравится?
И тут Ложкин не выдержал.
— Нет, это невозможно. Не могу молчать! — воскликнул он, вспомнив Толстого. — Ваш ребенок тратит половину своей творческой энергии на то, чтобы казаться вам таким, каким вы хотите его увидеть. Он постепенно превращается из универсального гения в гения лицемерия!
— Дедушка, не надо! — в голосе Лешеньки булькали слезы.
— Чтобы угодить вам, он забросил научную работу.
— Ты что это, дядя Коля? Издеваешься? — спросил Щегол.
— Неужели вы не замечаете, что дома лежат книги, в которых вы, Боря, не понимаете ни слова? Нет, это… это… Я напишу в Академию наук!
— Ах, напишешь? — Борис поднялся со стула. — Писать все вы умеете. А как позаботиться о ребенке — вас не дозовешься. Так вот, обойдемся мы без советчиков. Не дам тебе калечить ребенка!
— Он вундеркинд!
— От такого слышу!
Ложкин схватился за сердце, а Борис понял, что наговорил лишнего.
— Николай Иванович, — сказал он спокойнее, — вы уж не вмешивайтесь в нашу семейную жизнь. Леонардик обыкновенный способный ребенок, и я лично