пухленькие алые губки, удивительно обрисованные, между которыми светятся, как нанизанный жемчуг, ровные маленькие зубы, будут вам три дня сниться во сне, если хоть раз на них взглянете. Выражение её серьёзно и строго. <…> Движения её свысока небрежны. Она одета в простое белое кисейное платье. Белый цвет к ней чрезвычайно идёт; впрочем, к ней всё идёт. На её пальчике кольцо, сплетённое из чьих-то волос, судя по цвету, — не из маменькиных; Мозгляков никогда не смел спросить её: чьи это волосы?..»
Это волосы, судя по всему, — поэта Васи, который из-за Зины покончил с собой: вызвал у себя скоротечную чахотку и умер у Зины на руках. Перед этим Зина стала невестой ничтожного Мозглякова, а затем и вовсе под давлением матери приняла участие в интриге вокруг князя К., согласившись стать уже его невестой. У смертного одра Васи, которого она действительно любила, Зина поклялась обречь себя на одиночество, но слово своё, увы, не сдержала — правда, как пушкинская Татьяна, всё же вышла замуж не по любви, а по расчёту: в последних строках «мордасовской летописи» сообщается, что стала она женой генерал-губернатора, старого боевого вояки, и царствует-королевствует в одном из отдалённых краёв России (понятно — где-то в Сибири)…
Москалёва Марья Александровна
«Дядюшкин сон»
Помещица; супруга Афанасия Матвеевича и мать Зинаиды Афанасьевны Москалёвых. С рассказа о ней и начинается повесть: «Марья Александровна Москалёва, конечно, первая дама в Мордасове, и в этом не может быть никакого сомнения. Она держит себя так, как будто ни в ком не нуждается, а, напротив, все в ней нуждаются. Правда, её почти никто не любит и даже очень многие искренно ненавидят; но зато её все боятся, а этого ей и надобно. Такая потребность есть уже признак высокой политики. Отчего, например, Марья Александровна, которая ужасно любит сплетни и не заснет всю ночь, если накануне не узнала чего-нибудь новенького, — отчего она, при всём этом, умеет себя держать так, что, глядя на неё, в голову не придёт, чтоб эта сановитая дама была первая сплетница в мире или по крайней мере в Мордасове? Напротив, кажется, сплетни должны исчезнуть в её присутствии; сплетники — краснеть и дрожать, как школьники перед господином учителем, и разговор должен пойти не иначе как о самых высоких материях. Она знает, например, про кой-кого из мордасовцев такие капитальные и скандалезные вещи, что расскажи она их при удобном случае, и докажи их так, как она их умеет доказывать, то в Мордасове будет лиссабонское землетрясение. А между тем она очень молчалива на эти секреты и расскажет их разве уж в крайнем случае, и то не иначе как самым коротким приятельницам. Она только пугнёт, намекнёт, что знает, и лучше любит держать человека или даму в беспрерывном страхе, чем поразить окончательно. Это ум, это тактика! — Марья Александровна всегда отличалась между нами своим безукоризненным comme il faut [фр. умением себя держать], с которого все берут образец. Насчет comme il faut она не имеет соперниц в Мордасове. Она, например, умеет убить, растерзать, уничтожить каким-нибудь одним словом соперницу, чему мы свидетели; а между тем покажет вид, что и не заметила, как выговорила это слово. А известно, что такая черта есть уже принадлежность самого высшего общества. Вообще, во всех таких фокусах, она перещеголяет самого Пинетти. Связи у ней огромные. Многие из посещавших Мордасов уезжали в восторге от её приема и даже вели с ней потом переписку. <…> Марью Александровну сравнивали даже, в некотором отношении, с Наполеоном. Разумеется, это делали в шутку её враги, более для карикатуры, чем для истины…»
Муж Марьи Александровны был некогда довольно крупным чиновником, но место после ревизии потерял и был сослан супругой в подгородную её деревушку-имение в 120 душ, где он пил чаи, парился в бане и был доволен. А Марья Александровна в Мордасове в одиночку вершила свои «наполеоновские» дела: боролась за первенство со своей подругой-врагом прокуроршей Анной Николаевной Антиповой и выдавала дочь замуж. Сначала на роль жениха был определён ею Мозгляков, но с появлением в Мордасове старой богатой развалины князя К. планы Москалёвой резко изменились, она все силы бросила на завоевание блаженного старичка в качестве мужа Зины, потерпела сокрушительное фиаско, была вынуждена даже уехать из Мордасова, но в эпилоге выяснилось, что ей таки удалось выдать Зинаиду удачно замуж за генерал-губернатора какого-то отдалённого сибирского края и теперь Марья Александровна живёт при зяте, надо полагать, в роли серого кардинала.
Москалёва и полковница Фарпухина. Художник Е. П. Самокиш-Судковская.
Московский доктор
«Братья Карамазовы»
Знаменитого доктора из Москвы, так и оставшегося безымянным, пригласила в Скотопригоньевск Катерина Ивановна Верховцева для участия в медицинской экспертизе, которая могла бы облегчить участь подсудимого Дмитрия Фёдоровича Карамазова, признав, что он совершил преступление в «состоянии аффекта». Но поначалу доктор по просьбе той же Катерины Ивановны (и, можно не сомневаться, за дополнительную плату) посетил умирающего Илюшечку Снегирёва: «Но уже доктор входил — важная фигура в медвежьей шубе, с длинными тёмными бакенбардами и с глянцевито выбритым подбородком. Ступив через порог, он вдруг остановился, как бы опешив: ему верно показалось, что он не туда зашёл: “Что это? Где я?” — пробормотал он, не скидая с плеч шубы и не снимая котиковой фуражки с котиковым же козырьком с своей головы. Толпа, бедность комнаты, развешанное в углу на веревке бельё сбили его с толку. <…> Доктор ещё раз брезгливо оглядел комнату и сбросил с себя шубу. Всем в глаза блеснул важный орден на шее…»
Важный доктор мало чем помог семейству нищего штабс-капитана Снегирёва: посоветовал Илюшу отвезти в Сицилию, в Сиракузы, а больных дочь и супругу — на Кавказ. Да и судебная экспертиза, которую, кроме московской знаменитости, проводили местные врачи Варвинский и Герценштубе, не очень помогла подсудимому, хотя приезжая знаменитость отрабатывала гонорар сполна: «Московский доктор, спрошенный в свою очередь, резко и настойчиво подтвердил, что считает умственное состояние подсудимого за ненормальное, “даже в высшей степени”. Он много и умно говорил про “аффект” и “манию” и выводил, что по всем собранным данным подсудимый пред своим арестом за несколько ещё дней находился в несомненном болезненном аффекте, и если совершил преступление, то хотя и сознавая его, но почти невольно, совсем не имея сил бороться с болезненным нравственным влечением, им овладевшим. Но кроме аффекта, доктор усматривал и манию, что уже пророчило впереди, по его словам, прямую